Катешизис

Высотный ветер коснулся лица. Пока я путешествовал по подъезду, небо разъяснилось, солнце ожило, отдавая тепло последним дням золотой осени. Птицы летали рядом с крышей, щебетали громко, радуясь мошкаре, пойманной на лету. Каин, не замечая меня, сидел на перилах у самого края крыши, неспешно отрывал листы из глянцевых журналов. Увлечённо складывал из них самолётики. Подносил их к губам, прищурившись от удовольствия, дул в хвостовое оперение и запускал в небо. Каждый из них тихо кружился несколько секунд над крышей, словно говоря “спасибо” создателю, а потом исчезал из поля зрения, улетая жить своей собственной жизнью.

— Ну, что, нашёл? – спросил Каин, не поворачивая лица и продолжая следить за полётом своих аэропланов.

Я вздрогнул.

— Ты мне?

— Тебе, кому же ещё. Мы же с тобой одни на этой крыше.

Я замялся, чувствуя себя незадачливым детективом. Неловко было держать подмышкой томик Маларме.

— Значит, ты знал, что я иду за тобой?

— А как бы тебя пропустил охранник? – спросил он в ответ.

— Я думал, он ошибся, в смысле…

— Какой же ты чудной, Эдик, – продолжал конструировать воздушных голубей Каин. – Ты часто в жизни совершаешь поступки и думаешь, что делаешь это самостоятельно, но на поверку оказывается, что у тебя просто не было никакого выбора. Иначе ты поступить не мог. И не ты решал, где быть и в какое время.

Каин вырвал очередной лист из Cosmopolitan с фотографией Оксаны Робски, держащей в руках свой новый опус – поваренную книгу с рецептами кулинарных изысков жителей Рублёвки. Я смотрел, как он стал аккуратно сгибать страницу с двух сторон под углом, тщательно приминал сгибы, расправлял крылья. Потом он вытянул, что было мочи, руку с зажатым в ней самолётиком и запустил его в осеннее по-бабьему небо.

Самолётик полетел ровно между домами, над проезжей частью, пролетая мимо окон офисов, над макушками деревьев, слегка покачивая крыльями, но нос держа ровно и по ветру. Я не видел, куда он приземлился. Расстояние было большое, а бумажный голубь слишком маленьким, чтобы остаться надолго в поле зрения. Я думал над словами Каина:

— То есть, ты хочешь сказать, что на самом деле всё было подстроено. Что это не я шёл за тобой, а ты меня вёл. Что не я случайно встретил тебя в городе, а ты выловил меня среди сотен тысяч.

— Тебе обязательно нужны слова?.
– Каин слез с перил. Его журналы закончились, а бумажные самолёты разлетелись в разные концы света. Он расправил джинсы на коленях. – Интересно, - спросил он у меня, - если бы бумажные голуби умели думать, они считали бы, что сами выбирают траекторию своего полёта?

Я понимал, о чём он говорит.

— Надеюсь, ты не думаешь, что определяешь эту самую его траекторию? Ведь есть ещё ветер, сила притяжения, трения и куча всего остального.

— Ну, конечно же, нет, – ответил Каин. – Я не настолько волшебник, насколько бы тебе хотелось. Я прекрасно осознаю, что лишь складывалсамолётики из листков гламурных журналов. Но важно не это. Важно сейчас другое. Важно, чтобы самолётик помнил о важности всех сил, на него воздействующих и не забывал делать поправку на ветер, если не хочет окончить свою жизнь под колёсами мусоросборки, упав на бесконечно переполненное шоссе.

Что-то зазвенело у него в кармане. Он достал сотовый. Посмотрел на определитель номера, стал серьёзнее и сосредоточеннее.

— Алло! Да, это Николай Адамович…. Хорошо… Хорошо… Я понял… До встречи.

Он положил трубку. Я стоял у перил и глядел вдаль, пытаясь высмотреть хотя бы один бумажный самолёт.

— Мне пора, - услышал я за спиной голос Каина. – Пожалуйста, не провожай.

— А мне что теперь делать?
– растерянно спросил я.

Каин улыбнулся в пустоту.

— Можешь сделать голубей из страничек той книги, которую так жестоко сжимаешь под левой рукой.

Я демонстративно отвернулся.

— Пока, - послышалось за спиной.

Прощаясь, я небрежно поднял вверх руку, продолжая стоять спиной к Каину.

— Да, если надумаешь прийти в гости, моя квартира в другом подъезде. Слышишь?

В ответ я тем же жестом снова поднял руку.

Когда я вышел из подъезда, вечер опустился на город. Нужно было идти домой. К жене, к сыну. Очень хотелось сейчас к ним. Мне казалось, что я давно сошёл с ума. И большую часть жизни брожу в мирах, которые порождает моё больное воображение. И, только возвращаясь домой, я возвращаюсь к самому себе.

— Эдуард Павлович, - услышал я за спиной настойчивый голос. Улица, на которой я находился, была одинокой, сумеречной и пустынной. Я не сразу понял, где нахожусь, когда посмотрел по сторонам. Серый вечер разогнал прохожих и зажёг свет в большинстве окон, что бы чернота ночи долго не плутала в поисках улиц, требующих её теплоты.

Становится жутковато, когда тебя неожиданно окликают по имени отчеству в такой ситуации. Я обернулся. Человек стоял далеко. Так далеко, что черты его лица не были различимы. Не может быть, чтобы меня окликнул он, подумалось мне. Щенок во мне заскулил и нырнул в чёрную дыру бессознательного.

Фигура в пальто стояла неподвижно, казалось, устремив ко мне взгляд и ожидая ответного шага.

Мне стало страшно. Заставляя себя поверить в то, что мне «показалось, почудилось, послышалось» и в «не может быть», я напряжённо оглянулся, продолжая идти дальше.

— Эдик – вновь я услышал голос сзади.

Тело развернулось, я подумал о том, что стоило бы просто побежать прямо и подальше в противоположном направлении. Теперь человек стоял передо мной. Его перемещения в пространстве меня не напугали – напугать меня уже было невозможно – я весь состоял из ужаса.

Я никогда не был знаком с человеком, никогда его не видел. Такое лицо как у него, запомнилось бы даже однажды виденное в многотысячной толпе. Мужчина был чертовски красив. Это был тот внутренний идеал красоты, смутное представление о которой есть в глубине души каждого живущего. Смутное из-за того, что идеальное. Человеческая красота, чтобы быть привлекательной, должна иметь какой-то изъян, который часто называется «изюминка». Если же «изюминки» нет, то в безупречной правильности черт лица, которое, в общем-то, подпадает под понятие красивое – нет привлекательности. Такое лицо не завораживает, а часто, наоборот, отталкивает своей холодностью, безупречной правильностью.

Здесь же всё было иначе. Природа никогда бы не смогла создать такую внешность, как у незнакомца. Она могла лишь стремиться к такому, стремиться, что бы никогда не достичь. Он был более чем красив, он был бесконечно красив.

— Я застыл глаза в глаза незнакомцу.

— Испугался? – спросил он, непринуждённо улыбаясь, словно старого, доброго приятеля.

Я хаотично размышлял, как себя повести в такой ситуации, и первое, что пришло мне в голову, было решение подражать его поведению.