Каторжница

Так, ну все. Пора заканчивать представление. Телега мне нужна. Полдня на ней, что два-три пешком. И вещички стоит рассмотреть запрятанные. Авось все ж пригодятся. Очередной мой храп превращается в хриплый вой. Кривлю пальцы на вытянутых руках и поднимаюсь, закатив глаза. Даю волю внутреннему огню. Ладони загораются.

Как бы телегу не спалить, итак наладом дышит. Вы ещё здесь, мальчики? Вот же ж нерасторопные! Нет, так не пойдёт.

— Ритуальный нож… — выдаю им сиплым басом и делаю вид, что ищу орудие в телеге.

Слышу, как улепётывают. Дурачки, нож то у меня за поясом. Догнать бы, да научить уму-разуму. Ладно, дел у меня и других хватает, а вам, молодцы, благодарствую за телегу. Ах, ещё и еда имеется?! Премного благодарствую, мои хорошие. Буду рада свидеться вновь.

Стемнело быстро. Я только-только приноровилась погонять кобылку. Эх, нужно было внимательней наблюдать, как с ней управлялись прежние хозяева. Ну да ладно. Проехала с часок в сумерках и решила, что на сегодня довольно.

Спешилась. Откровенно говоря, здешние леса наводят на меня жуть. Уж слишком тихо и спокойно. У нас, коль море стихает, значит, самая гигантская тварюга подбирается совсем близко к острову, охотится на мелководье. Люди из пещер не высовываются. Кроты уходят далеко под землю. Змеевидные не летают. И все ждут криков. Долго ждут: часы, иногда дни. А потом кто-то вопит. И снова становится тихо-тихо. И каждый думает: «Хорошо, что это был не я». А после вновь начинают летать ящеры — мы слышим хлопанье их крыльев, и наши выбираются на охоту. Жрать то охота.

Далеко сейчас дом. Чудно.

Нашла полянку, что потемней и от дороги в стороне. Развела костёр. Огонь с ладошек сам прыгает на землю, коль призываю. Прежде подобного не случалось. Искрился, горел, выдавая во мне нелюдь, а теперь вот и слетать начал. Этак и поранить кого можно.

Зачем мне в лесу огонь? Сама толком не знаю: спокойно как-то, коли пламя рядом. Лошадь прижалась ко мне и уснула. Чувствует, верно, что не обижу, хозяином, стало быть, признает. Завтра стоит попробовать оседлать. Теория — одно, практика — совсем иное. Объяснять то нам объясняли, как с кобылами управляться, но на деле все равно понимаешь, что ничего в этом не смыслишь.

А сон все не идёт. Перевозбуждение, чужие звёзды над головой, диковинные крики. Как же тут уснуть?

В животе заурчало и я вспомнила, что не ела с самого утра, нет, и того дольше, с прошлого вечера. Такое для меня привычно. Кто знает, чем будет наполнен день грядущий? Нужны силы. Нашла в телеге хлеб, воду и вяленое мясо. Мясо откинула сразу. Всегда думала, жуя кусок, кем оно, мясо это, было. Драконом, кротом или кем-то, кто ходил рядом со мной? Всякое случалось на острове.

Есть хочу, но не могу. Чуждое все, диковинное. Пожевала ломоть, да и выплюнула. Не представляла, что такая я сентиментальная, пока никто не видит. Не нравится мне эта бабская чувствительность. Вернулась к лошади. Приласкала. Любая тварь любит ласку.

Ночью слыхала крики, вой, даже чью-то песню. Слух у меня, не в пример человечьему, вострый, может и за мили кто вопил, а может помянутое накануне лихо зазывало. Проверять не стала.

На рассвете кое-как взобралась на лошадь. Эк неудобно в платье-то, задрала то выше колен. Села же я по-мужски, ноги в разные стороны раздвинула. Да, знаю, не благовидно, не по-женски, но шея мне дороже. Магички, говорят, брюки носят. Попробуем позже и в портках. Лошадь без телеги сразу стала идти легче, быстрее. Я кое-как сижу, цепляюсь за ремни, что прежде держали телегу. Пару кругов по полянке прошла и хватит. Забрала свой куль, сунула в него два десятка серебряных монет, найденных под вещичками, а остальное бросила. Украшения опознать могут, как и кривую тачку с добром награбленным. А серебро едва ли.

В деревню.

Из-за холма показалось селение. Время в дороге пролетело быстро. Кобылка налегке несла скоро, а я все замышляла, куда б ее умыкнуть. В деревню нельзя — дело ясное. В лесу привяжешь, кости потом не найдёшь. Своих не бросают. Признала, значит, теперь моя, а стало быть, и ответственность я перед ней имею. Придётся с собой брать.

Ничего. Выкручусь.

Жутко-то как проезжать между этих домиков, аккуратненьких таких, с распахнутыми ставнями. За каждым забором видится монстр иль зверь лютый. А поглазеть на меня выходят обыкновенные люди. И что за люди — поди разбери. Это у нас все просто и немудрено — что не человек, то осуждённый на смерть мерзавец. А здесь попробуй отличи честного человека от кого другого. Да и, если откровенно, не видывала я этих честных людей. Какие они? Чем отличаются? Взглядом иль говором, а быть может, флером вокруг себя?

Сначала все больше выбегали детишки, теперь показались и бабы, пышнотелые, смуглые, румяные. А мужиков рядом с ними и нет, думается, трудятся на полях.

— Ты кто? — мощная дородная тётка тычет руки в бока и хмурится, вот-вот палкой меня погонит.

Видимо, не жалуют здесь пришлых, да и лошадку местные опознать могут. За кого заезжую оборванку, вроде меня, приняли? Нищенка, воровка, гулящая девка? Откуда уважению ко мне взяться-то?

— Мне бы воды, хлеба, да лошадь напоить. И пойду с миром. Скажи, матушка, могу у тебя купить поесть?

Хмыкнула. Руки на груди скрестила. А из-за юбки с разных сторон детишки выглядывают, не боятся. Мать шикает — тех в дом загоняет.

— А платить чем будешь?

— Есть чем платить! — бурчу ей в тон: ежели жизнь люди тяжелую проживают, так и не принято меж ними улыбаться.

Сомневается, что заплачу, щурится.

— Ладно, ступай на задний двор. А за клячей твоей Прохор поглядит.

Прохор — парнишка на несколько лет младше меня, ещё по-детски худощавый со впалыми щеками, а ростом и не меньше моего, берет кобылу и ведёт за ограду, а я обхожу кругом. И все мне мерещится гадкое. Вот сейчас из рук мальчишки выпорхнет ножичек и полетит в спину. Догонит, да на том и кончится моя история. Оборачиваюсь. Ничегошеньки нет.

Идёт хозяйка с плошкой. А в тарелке похлебка. Губы жует. Не доверяет мне. А я ей — что ж поделать. Жизнь нас обеих доверять не научила.

Открываю ладонь, протягиваю подготовленную монету.

— Серебро.

— Вижу, что не железяка, — прячет в складках юбки. — Ешь, остынет. Негоже гостю хозяину платить.

А монету то берет. Без неё я бы гостем в ее доме и не стала. Принюхиваюсь. Пахнет вкусно. Страх тугим узлом завязывается в животе. Отчего ж так боязно?!

Все чуждо.

Пробую, а потом накидываюсь с голодухи на еду ладную. И хлеб свежий, да с солью и маслом. Вот он какой, вкус солнца. И травы пучок. Все как положено, как с придыханием рассказывали о таком угощении каторжники.

А у бабоньки этой от сердца отлегло, взгляд потеплел, сочувствует, значится. Иногда поглядишь, как человек ест, и ясно становится поболе, нежели тысячи слов о себе расскажет.

— Давно не ела?

— Пару дней.

Кивает. Понимает, стало быть, каково это, когда желудок к спине прилипает, и голова кружиться начинает с голоду, да ноги слабнут.

— В дом зайдёшь?

Мотнула головой. И дальше ем, припоминая собственную продуманную легенду. Врать совсем не хочется и даже лукавить желания сейчас нету. Мало ли каким ветром одинокую девку в деревню занесло. Каким занесло, таким и унесёт.

— Матушка, ты прости мой вид непотребный, одна я осталась на этом свете.

— Сирота? — в глаза смотрит, пронзительно так, в саму душу заглядывает.

В такую минуту захочешь, а не соврёшь. Киваю и ем.

— Чем подсобить, доченька? Хочешь, оставайся у нас, помогать по хозяйству станешь.