Каждый раз наедине с тобой

Сейчас я умею заряжать «кольт» 45 калибра и «винчестер». Харрисон в роли учителя смехотворен и нетерпелив. Он не прощает мне ошибки и неуверенность. Я даже почти решилась спросить: стреляла ли когда-нибудь Реджина? По-моему, максимум, что она умела — это полировать ногти, но возможно, она не справилась бы и с этим. Хотя понятно, если ты ростом метр восемьдесят, твоя грудь помещается в бокалы для шампанского, а твои волосы как у «Венеры» Боттичелли и грациозная попка в форме сердца, то можешь себе позволить всё, что ни пожелаешь.

— Это пистолет, а не чайник! — ругает меня Харрисон. Поправляет мои пальцы на спусковом крючке, и от прикосновения его мозолистых ладоней по моей спине бегут мурашки. — И не закрывай глаза. Держи его крепко двумя руками, спина прямая, прицелься в банку и стреляй.

— Я без очков, и с этого расстояния не вижу никакой банки!

— Неважно, стреляй всё равно. Ты должна привыкнуть к оружию и шуму. Если придется стрелять, тебе не понадобятся очки. Медведи и другие звери намного заметнее банки. Иногда они очень близко приближаются к хижине, и ты должна быть готова напугать их. Или выстрелить в упор при необходимости.

Харрисон наклоняется, стучит по сапогу и слегка раздвигает мои ноги. Поднимает мой подбородок и выпрямляет мне спину, касаясь с деспотичной быстротой, словно трогает изгородь, где поправляет мишени, а не что-то столь же незначительное, как моё тело.

Сразу же после этого я сжимаю пистолет с деревянной рукоятью и смотрю вперёд в направлении кучи, неподвижной и нечёткой за пеленой дождя, и грохот выстрела заставляет кровоточить мои мысли.

Тем не менее я не закрываю глаза и стою твёрдо, несмотря на вибрацию оружия в ладони. На мгновение, одновременно с раздавшимся обширным лязгом со стороны забора, мне кажется, что вижу металлическую птицу, которая пытается сбежать.

— Ты попала в банку и сбила ею все остальные, — сообщает Харрисон присвистывая. — В кого ты стреляла?

— Ни в кого.

— Нет, у тебя была цель. Ты прицелилась и выстрелила из «кольта», как будто хотела поразить конкретного врага.

— Кто знает, возможно, я хотела поразить тебя.

В некотором смысле это правда: я стреляла в саму себя, в мои страхи, и в глупое удовольствие, которое испытываю, когда ко мне прикасается Дьюк.

— Я не ожидал подобного, иначе не вложил бы в твои руки оружие. Если тебя не вынудить, ты не обидишь и муху.

— Муху нет, а тебя да.

Он саркастически рассмеялся.

— Меня тоже не сможешь. Ты из тех, кто злится, но не выходит за рамки внешней бури и, вероятно, для сохранения в узде «пошли на хер» отправится на курс йоги. Но ты не сделаешь следующий шаг. Ты культивируешь ярость как грех, как извращённое сексуальное желание, и в итоге остаётся только это — тайная мысль, которую знаешь только ты.

К мысли о том, что представляет собой моё «извращенное» сексуальное желание, которое на самом деле знаю только я, и оно не меняется с годами: Дьюк меня обнимает, пока мы занимаемся любовью на траве под ярким солнцем. Мы лежим на вырванных страницах, мягких как льняные простыни. Харрисон шепчет, как я красива, и удовольствие накрывает меня. Ощущаю себя глупой преступницей.

— С каких пор, живущий здесь, в изоляции в лесной хижине, в окружении лишь коз и кур, берёт на себя роль психоаналитика? — огрызаюсь с презрением.

К счастью, Харрисон стоит у меня за спиной и не может увидеть, как я покраснела, а иначе с его проницательностью он обо всём догадается, и мне останется только нырнуть в озеро с камнем на шее.

Ответ Дьюка вызывает у меня желание привязать этот чёртов камень к его шее.

— Если решил бы стать твоим психоаналитиком, то это означало б, что мне конец, и поэтому даю тебе разрешение в себя стрелять. Правда в том, что ты — открытая книга. Даже козы и куры могли бы тебя прочитать.

— А ты, кто чувствует себя первой тайной творения, знай — в тебе нет ничего особого. Ты лишь очередной мужчина, кому изменили и считающий свою собственную драму важнее, чем у всех остальных. Раньше у тебя был дар, сейчас ты проиграл и это.

Харрисон стоит так близко, что если бы светило солнце, я оказалась бы в его тени. Его борода и волосы задевают меня. Он пахнет тем зелёным мылом, что лежит в туалете: немного лимона и ещё что-то едкое. Ощущаю себя словно мне сейчас пятнадцать лет.

Мужчина оглядывает меня взглядом, который олицетворяет горечь. Потом забирает из моих рук пистолет, закидывает на плечо ружьё и мрачный уходит в сторону хижины. Перед тем, как переступить за порог, Харрисон оборачивается.

— До настоящего момента я проявлял любезность, но теперь перехожу к жёстким манерам. Нужно много всего сделать. Пока ты остаёшься здесь, будешь вносить свой вклад. Или плати, или работай, или уходи. Это моя собственность, и нахлебники не признаются. Других вариантов нет.

Животные паслись снаружи под лёгким дождём на широком пастбище с ограждением. Считаю, что они красивые, даже если и не говорю об этом Харрисону. Красивые не в классическом понимании, это не лебеди, журавли, пантеры или бабочки; но я люблю необычную красоту, непредвиденные союзы, семьи, которые не ожидаешь. Я не очень хорошо поняла — думает ли индюк, что он баран, но у меня сложилось чёткое ощущение, что баран верит в то, что он индюк. У Дьюка действительно смешное стадо или табун, или стая, в зависимости к какому виду животные себя относят. Всё же не удивлюсь, если Шип попытается загоготать. Я держусь на расстоянии, потому что немного боюсь, когда шипя, меня окружают гуси. Как идиотка выбегаю под дождь, преследуемая четырьмя шумными пернатыми, марширующими идеальной индейской цепью. Харрисон качает головой.

— Иди чистить навоз, — указывает он мне.

Выполняю; иду чистить лопатой навоз, чтобы показать ему, что я не какая-то глупая городская девчонка, которая приходит в ужас от голубиного помёта. Работа тяжёлая, во всяком случае для меня. В какой-то момент, измученная, я вынуждена остановиться и прижаться к стене хлева. Раньше у меня болел только живот, теперь ещё и руки.

— Ты уже устала? — ироничным тоном спрашивает Дьюк.

— Совершенно ни капельки, я свежа как роза, — отвечаю и наблюдаю, как меня вновь окружают гуси. — Почему они на меня злятся?

— Они способны распознать собрата.

— В таком случае, Шип должен признать тебя своим вожаком.

Провожу рукой по лбу, я и правда устала, и начавшийся цикл всё усложняет. В Нью-Йорке я лежала бы на диване, запив половину упаковки обезболивающего настойкой кардамона, а у моей головы свернулась бы клубочком кошка. Здесь же чищу лопатой навоз и вынуждена терпеть упрёки от козла.

— Иди домой, — говорит мне, словно гонит прочь.

— Что?

— Я согрел для тебя воду.

— Что?