Кемер в объятиях ночи

Насколько вся эта тяжелая водолазная наука пригодилась в мирной жизни, сказать трудно. Лишь единицы остались из их призыва служить дальше. Впрочем, один парень по прозвищу Шинкарь после службы работал обычным водолазом, сначала в порту, а потом на нефтяных платформах, где занимался подводной сваркой. Это была очень трудная, опасная, но зато и высокооплачиваемая работа. Григорьев случайно встретил его в Хельсинки — в этой, по сути, большой деревне. Буквально столкнулся с ним на Эспланаде. Сначала глазам своим не поверил, не сразу и подошел, думал, что ошибся. Шинкарь ему очень обрадовался. Тут же собрались идти в баню (Шинкарь всегда ходил по этим дням, взял с собой и Григорьева). Кстати, баня в Хельсинки Григорьеву очень даже понравилась: демократично, платишь всего, кажется, четыре евро и купаешься там, сколько хочешь. Они там и в сауне посидели, и попарились, периодически прыгая в бассейн с ледяной водой. Главная разница с Россией состояла в том, что в России они бы напились прямо там же, в бане, а здесь они приняли на грудь чуть позже в ближайшем к бассейну кабаке, но зато приняли здорово. Выползли на улицу уже заполночь, пьянющие в дым. Впрочем, как заметил тогда Григорьев, они вовсе были такие не одни. Пил народ там, в Финляндии, очень даже неслабо. Особенно вечером в пятницу и в субботу.

Еще из сослуживцев как-то встретил однажды Вострикова. Востриков работал в известном ночном клубе, занимался там охраной, фейс-контролем на входе и, судя по всему, очень неплохо зарабатывал. У него было жесткое, неприятное лицо профессионального вышибалы. Работа, по сути, в клоаке, на дне общества, с пьяными, проститутками и бандитами, неумолимо отразилась на его внешнем виде. Он даже приобрел специфическую манеру поведения: то наглую, то в меру подобострастную, то полностью лишенную каких-либо эмоций. Причем, мгновенно вычислял с кем и как надо разговаривать. С некоторыми был удивительно и, казалось бы, совершенно необъяснимо учтив, а тип мог быть самый что ни на есть низменный, примитивный, с матюгами через каждое слово, зато обычно одет на несколько тысяч долларов. С другими даже не разговаривал, а просто сходу бил в рожу: иначе, говорил, они не понимают, и нечего на них попусту тратить время. Подруги у него были сплошь официантки, стриптизерши и проститутки оттуда же из клуба, там у них был целый свой внутренний мир — за стойками баров, за дверями, ведущими на кухни и в гримерки. И Востриков был властелином этого мира.

И еще был в отряде такой совершенно особенный парень по кличке Гомер. Уникальный тип. Гомера, пожалуй, можно было назвать настоящим половым гангстером. Вот уж у кого был избыток феромонов, которые он щедро источал во все стороны! Даже теперь Григорьев его одного с Аленой не то, что бы не оставил наедине пусть только на минуту, но даже и знакомить бы не стал. Даже там, в Парусном, на безбабье, Гомер ухитрялся найти, кого трахать, это он оприходовал симпатичную медсестричку в госпитале Наташу (О, принцесса поллюций!) и жену ненавидимого всеми толстомордого мичмана-кладовщика. Григорьев уже и после службы не раз наблюдал за его выходками.

Вспомнилась одна вечеринка. Гомер, красивый, как Ален Делон в юности, даже с таким же шрамиком на подбородке, мечта любой женщины, красавчик с рекламы мужских парфюмов. Ловушка для женщин. Помнится, ему там понравилась одна девушка, самая обычная, но очень хорошенькая. Она пришла со своим парнем, который любил ее, предлагал жениться, а Гомер взял и тут же ее и соблазнил, причем уболтал буквально за пару минут, и она пошла с ним в туалетную комнату, и там они, судя по доносившимся звукам, немедленно совокупились. Девушка тут же, не раздумывая, сделала свой выбор: бросила своего Ромео на хрен, и даже глазом не моргнула. Гомеру она нужна была лишь на ночь. Григорьев тогда наблюдал эту сцену разве что с любопытством. Он еще подумал: „А что должен был сделать тот парень? И та девушка?“ Эти несколько минут полностью изменили им жизнь. Было ли это неким испытанием их любви? Может быть, она когда-нибудь позже продала бы своего мужчину также запросто, и не исключено, что парню повезло, что он не успел на ней жениться. С другой стороны, вдруг это было некое животное сексуальное затмение, после которого человек утром просыпается и со стоном хватается за голову: что же я наделал! Просто не у всех есть такой выбор. Представьте ситуацию, когда к обычному мужику вдруг приходит топмодель и предлагает с ней переспать, скажем, произошла случайная встреча где-то в командировке в гостинице и делать нечего. Откажется ли он от этого? Существует стойкое общественное мнение, что мужчина не должен отказываться от секса, предложенного женщиной, ибо так он проявляет слабость и неуважение, обижает ее, а во-вторых, и сам потом будет жалеть, а в-третьих, это просто неприлично. И, конечно же, его просто не поймут другие мужчины. Тогда уж придется молчать об этом всю оставшуюся жизнь и кусать ночью подушку. Короче, мужик, естественно, соглашается. Но тут случайно, как это всегда и бывает, приезжает его верная и любимая подруга и застает их в интимной ситуации. Никто не виноват. Стечение обстоятельств. Так и с этой парочкой. По сути это был несчастный случай. Или же, наоборот, счастный. Тут все делали свой выбор, и у девчонки (тоже ведь не маленькая — лет двадцать пять — уже сама должна думать, могла и отказаться) и у парня — была та ситуация, когда нужно было без вариантов драться, и огромное количество народу так бы и поступили, по крайней мере, бы попытались, а там уже будь что будет. Именно, что скандалить, хватать за руки, высаживать дверь в ванную. А тот парень почему-то этого не сделал. Гнилое что-то, значит, было у него внутри, и Гомер в нем это увидел и именно конкретно с ним сделал эту пакость, и девчонка увидела, которая его наверняка и не любила, но все равно хотела выйти замуж, хотя всегда искала кого-то другого. Но главная фишка всей этой истории состояла в том, что тут все решала девушка. Это было принципиально. Если девушка в подобной ситуации говорила Гомеру „нет“ или „извини, я пришла со своим парнем (или же, я замужем)“ с очаровательной улыбкой Гомер тут же испарялся и переключался на другую мишень. Отказ его никак не трогал: ну, нет и нет — пойдем искать другую — желающих много. Девушка в данном случае решала все.

Григорьев как-то рассказывал о похождениях Гомера одному типу на работе Семену Олещуку, который находился в постоянных поисках подруги, но ему с этим делом как-то не везло. Олещук, далеко не бывший эталонным мужским персонажем, забеспокоился, поведение Гомера ему очень даже не понравилось:

— Ты считаешь, он правильно сделал? — пытал он Григорьева.

Григорьев ничего не ответил, только пожал плечами.

— Так он хороший или плохой? — настаивал Олещук.

— Ну, это зависит от точки зрения. Наша уборщица Ванда, например, оценивает людей по тому, как они вытирают ноги. Об одних она говорит: „Я их хорошо знаю, они — плохие: плохо вытирают ноги, от них много грязи!“ Она считает это связанными признаками. И возможно, она в чем-то и права. Вот ты для нее плохой — ноги никогда не вытираешь, у тебя ботинки с рубчатыми подошвами.

Круглое, как блин, Олещуково лицо вытянулось, помрачнело, он пожамкал губами, но ничего ответить на это он не смог.

Кстати, эта сама офисная уборщица Ванда имела дурную привычку поливать цветы спитым чаем, отчего в помещениях было полно мух-дрозофил. Они ползали по всем мониторам. Потом ей еще пришло в голову посадить извлеченный из мусорного ведра хвостик от ананаса, который остался от банкета. На этот запах слетелись мухи уже со всего света.

Еще из флотских друзей иногда звонил еще Мытник. Мытник жил в Белоруссии. Григорьев однажды проездом оказался в Минске. До поезда оставалось всего-то часа три, но он все-таки решил заскочить к Мытнику. И так получилось, что зашел он к нему в очень неудачное время. Маленького ребенка собирались купать перед сном, и в доме царил некоторый ажиотаж: грели комнату, проверяли температуру воды в ванночке, готовили полотенца и распашонки. В процессе участвовало человек пять или шесть, включая родителей, бабушек, дедушек и даже кого-то еще. Ребенок радостно болтал ножками, расплескивая воду. Все должны были умиляться, и Григорьев тоже умилился. Потом жена Мытника Люба пошла малыша укладывать. Григорьев с Мытником сели на кухне. Потом туда пришла Люба и села с ними. Пили чай, тихо беседовали. Люба ежеминутно вскакивала, выбегала, чтобы посмотреть, как он там, и снова вбегала, садилась. Любой разговор на любую тему непременно буквально через минуту сводился к ее ребенку, как шарик в игровом автомате к своей лунке. Ничто другое ее на этот момент не интересовало. Это был такой особый период женской жизни: ребенку было всего месяца четыре, причем это был ее первый ребенок, грудное вскармливание и прочее. Мытник только пожимал плечами: женщина есть женщина, что я могу поделать? Открыл форточку, встал под ней, закурил. Щурился на сигаретный дым, выглядел очень устало, но счастливо.

Григорьев тут же вспомнил время после рождения Машки. Действительно это был хороший, хотя и трудный период жизни. Те приятные и тревожные несколько дней, когда жена лежала в роддоме, Григорьев всегда вспоминал даже с некоторой ностальгией. Григорьев от нервов и вынужденного одиночества погрузился в пьянство, и однажды ему позвонили в пять утра и сообщили, что у него родилась дочь. Он поначалу даже не понял. Снова уснул, а когда проснулся, был уже другим человеком. Все вокруг изменилось. Они тогда жили в коммунальной квартире, населенной сами разнообразными социальными типами, и жили там еще весь первый год после рождения Машки. Все были вместе, общие заботы, купания малыша, строгий распорядок жизни, постоянная нехватка денег. Он каждый день пешком спускался с пятого этажа с коляской и потом поднимался наверх, потому что лифта в том доме не было. Внизу оставить коляску было нельзя — по тем временам запросто могли и спереть. У них еще тогда жила белая глухонемая кошка по кличке Мошка, маленькая злодейка. Вреднее кошки в мире, наверное, еще не бывало. В стране тогда бушевал экономический кризис, и к тому же стояли страшные морозы.

Тогда же, гуляя в парке с Машкой, Григорьев вдруг увидел: вроде знакомый мужик машет. Присмотрелся: неужели Калганов? Точно — Калганов! Встретились, поговорили. Вернувшись домой, Григорьев покопался в альбоме и нашел фотографию первого класса школы. Точно, вот он, Славик Калганов, в первом ряду сидит на корточках, смотрит исподлобья.

Калганов на срочную не попал, зато после института был призван и два года отслужил офицером в танковой части где-то в Карелии, недалеко от финской границы. Немало там было тогда солдат — выходцев из Средней Азии. Их азиатская психология была ему абсолютно непонятна, и он с ними вообще старался никак не общаться. После института два года отслужил в армии офицером. Как-то он проверял караулы, и, как полагается, шел впереди, а за ним шагали два солдата, и оба из Средней Азии. Они все время балаболили на своем языке неизвестно о чем, потом сзади раздался грохот. Оказывается, они бросили свои автоматы на землю, и вцепились друг в друга. Насилу он их растащил. Больше он караулы проверять не ходил. Плюнул на это дело. Еще пристрелят случайно. Дежурить — дежурил, но ходить — никуда не ходил. Да там и на дежурстве не всегда все было гладко. Русские, впрочем, тоже выдавали пенки. Сержант Мигунов как-то ему сказал: „Вы, товарищ лейтенант, поспите, а я подежурю!“ Ну, он и лег спать, просыпается посреди ночи от страшного шума и гвалта. Оказывается, пришла проверка. А проклятый сержант вовсе и не думал дежурить, а тоже завалился дрыхнуть прямо на пол караулки, подперев, на всякий случай, ногами дверь, чтобы, если кто войдет, непременно бы его разбудил. Потом эту часть вообще расформировали и закрыли, а все военное имущество растащили. И вот теперь снова приходилось общаться с таджиками и узбеками уже на своем дачном участке, когда затеял ставить там новый рубленый дом. Единственным человеком, говорящим нормально по-русски был прораб-белорус.

Ныне Калганов являлся мелким бизнесменом. Бизнес его трещал и качался. Ему казалось, что каждый намеревается уничтожить его, откусить от него кусочек. Калганов держался изо всех сил. Вроде и зарабатывал нормально, но все равно денег постоянно не хватало, они куда-то уходили. Только заработаешь — и уже ничего нет. Только отдал долги — и тут же появляются новее. Поэтому экономил буквально на всем. Экономия у него превратилась в навязчивую идею. Зимой он ездил по делам в Белоруссию. Проститутка в гостинице стоила там всего тысячу рублей за два часа. По питерским, и тем более, московским меркам, очень недорого. Пришедшая девушка лет девятнадцати, поначалу показавшаяся ему очень даже симпатичной, оказалась бритой во всех местах. В интимном месте было выбрито так гладко, что Калганов даже подумал: как же она не порезалась? Однако уже через двадцать минут, сразу после этой скоропалительной связи, девушка уже не казалась ему такой красивой: вдруг проявились в ней какие-то неприятные черты, прыщики на коже. Калганов ощутил некое раздражение и чуть ли не пинками вытолкал девчонку из номера. Когда проститутка, наконец, ушла, и Калганов устроился спать, ему стало жалко свою тыщу. Он стал думать, сколько бы он мог бы купить на эти деньги полезных вещей! Он ощущал физическое и духовное опустошение, но еще поразительней была другая мысль, промелькнувшая перед тем как он окончательно уснул: день все-таки прошел не зря.

Рядом с Калгановым на той давней фотографии и тоже на корточках был Ваня Симаков. Симаков какое-то время работал опером в милиции в так называемом отделе „кровь и сперма“ по борьбе с особо тяжкими преступлениями, но однажды по пьянке потерял пистолет и из органов его уволили. Однажды на спекуляции заработал много денег, открыл небольшой мясокомбинат, но его, как водится, регулярно начали обдирать органы контроля, типа ветеринаров и санитарных врачей, понятно вкупе с пожарными, с которыми справиться было просто невозможно, и поэтому постоянно приходилось платить. „Нужно было учиться на ветеринара!“ — сокрушался он после очередной выплаты. Впрочем, навыки работы в милиции в бизнесе ему чрезвычайно пригодились. С той работы имел некий специфический талант: разговаривал иногда так, что у людей холодели руки и ноги.

А заработал он огромные деньги тем, что в начале девяностых какое-то время продавал в Прибалтику металл через прикормленную дырку в границе. Параллельно занимался ввозом из Германии знаменитого спирта „Рояль“ в банках. Рентабельность „Рояля“ была просто сумасшедшая, поэтому спирт везли в Россию километровыми караванами трейлеров. В течение оговоренных трех часов, когда граница открывалась, трейлеры один за одним пересекали ее целыми поездами. За один такой поезд таможеннику тогда платили свежим „Мерседесом“. Случалось, что некоторые трейлеры исчезали с концами: шла целая тайная война. Сдавали спирт обычно оптом за наличные. Заботой Симакова было загрузить товар в Германии (тут, понятно, без проблем) пройти границу и затем довезти до Москвы. От государства откупались, от других криминальных группировок отбивались. Бойцы, сопровождающие такие трейлеры на машинах, получали по нескольку тысяч долларов только за один рейс. Совсем молодые ребята тогда „поднялись“, встали на ноги. Потом в какой-то момент это все разом кончилось. В один день границу прикрыли. Окошко в Европу захлопнулось.