Книга тайных желаний

— Да будет вам известно, что мой советник и главный писец Матфей неутомим в поисках моих врагов. Сегодня он передал мне двух зелотов, самых закоренелых мятежников, замешанных в преступлениях против меня и Рима.

Он повернулся, вскинул руку в театральном жесте и указал в сторону двери, заставив всех присутствующих устремить взоры в том же направлении. Перед нами стоял Иуда. Он был обнажен по пояс, ссадины от хлыста покрылись запекшейся коркой. Руки у него были связаны. Вокруг пояса вилась веревка, к другому концу которой был привязан еще один человек с совершенно бешеными глазами. Симон бар-Гиора, догадалась я.

Я вскочила, и брат повернулся ко мне, одними губами позвав: «Сестричка».

Я рванулась к нему, но Йолта перехватила мою руку, вынуждая опуститься на место.

— Ты ничем не поможешь, только навлечешь на себя неприятности, — шепнула она мне.

— Вот они, враги Ирода Антипы! — крикнул Хуза.

Солдат ввел спотыкающихся бунтовщиков в зал. По всей видимости, зрелище должно было нас позабавить. Пленников протащили по всему пиршественному залу под аккомпанемент рыданий моей матери. Мужчины осыпали мятежников оскорблениями. Я положила руки на колени и сосредоточенно уставилась на них.

Зазвонил колокольчик. Шествие остановилось. Антипа развернул свиток, написанный, вероятно, рукой моего отца, и прочел:

— Сегодня, девятнадцатого числа месяца мархешвана, я, Ирод Антипа, тетрарх Галилеи и Переи, приговариваю предателя Симон бар-Гиору к казни мечом, а Иуду бен-Матфея, повинного в тех же преступлениях, — к заключению под стражу в крепости Махерон в Перее, сохранив ему жизнь в знак особой милости к его отцу, Матфею.

«А ведь отец поступил не так уж чудовищно, отдав Иуду в руки Антипы, — пронеслось у меня в голове. — Он хотел спасти сына от неминуемой смерти». Но на самом деле все было совсем не так, и я сама это знала.

Мать повалилась на стол, словно небрежно сброшенный плащ, ее коса угодила в чашу с засахаренным миндалем. Перед тем, как Иуду увели, я бросила на него взгляд, гадая, доведется ли нам свидеться вновь.

XXV

На Сепфорис обрушилась лихорадка. Сошла с небес, накрыла невидимой пеленой, сокрушая неправедных. Говорят, Господь всегда карает свой народ, насылая то чуму, то горячку, поражая то проказой, то параличом, то фурункулами. Но разве возможно, чтобы болезнь не тронула отца и обрушилась на Йолту?

Мы с Лави протирали ей лицо прохладной водой, умащивали маслами руки, смазывали губы галаадским бальзамом. Однажды ночью в бреду она села в постели, прижала меня к себе и несколько раз повторила: «Хая, Хая».

— Это я, Ана, — ответила я, но тетя лишь погладила меня по щеке и опять назвала Хаей. Хая значит жизнь, и я решила, что всему виной лихорадка, из-за нее Йолта просит жизнь не покидать ее, или она попросту приняла меня за кого-то другого. Я не придала серьезного значения этому случаю, однако сохранила его в памяти.

Вся жизнь в городе остановилась, словно ладонь сжалась в кулак. Отец не отваживался ходить во дворец. Мать сидела у себя. Шифра нацепила ожерелье из иссопа, Лави же носил на поясе талисман из львиной шерсти. Днем и ночью я взбиралась на крышу, чтобы поглядеть на звезды и на дождь, послушать пение птиц. Я видела, как несут по улице мертвые тела, которым суждено было лежать запечатанными в пещерах за городом, пока плоть не сойдет с костей и их не соберут в оссуарий.

«Не гневи Господа», — предостерегала мать. Можно подумать, Господь, заметив меня на крыше, вспомнит о моих проступках и поразит болезнью. Часть меня почти желала этого. Горе и чувство вины, которые охватывали меня при мысли об Иуде, были так велики, что иногда я задумывалась, не желанием ли подхватить лихорадку и умереть, лишь бы избавиться от душевной боли, вызваны мои вылазки на крышу. На следующий день после моего ужасного обручения брата отправили в Махерон. Отец объявил об этом за вечерней трапезой, запретив произносить имя Иуды в нашем доме.

Родители объявили друг другу войну, не обменявшись ни единым словом. Всякий раз, когда отец выходил из комнаты, мать подскакивала к порогу и плевала туда, где секундой ранее была его нога. Она верила, что болезнь станет возмездием Антипе и отцу. Ждала, что Господь поразит их насмерть. Но так и не дождалась.

Однажды днем в нашу дверь постучал нарочный. Мы только собрались в парадном зале и приступили к обеду, который теперь состоял из сушеной рыбы и хлеба, потому что мать запретила Шифре и Лави ходить на рынок. Конечно же, не могло быть и речи о том, чтобы впустить постороннего в дом. Лави велели выслушать сообщение у дверей. По возвращении он бросил короткий взгляд в мою сторону, но я не поняла, что он хотел мне сказать.

— Ну, что еще? — спросила мать.

— Новости из дома Нафанаила бен-Ханании. Он пал жертвой лихорадки.

Сердце у меня заколотилось. Затем нахлынула волна облегчения, смешанного с надеждой и радостью. Я опустила голову и уставилась себе на колени, так как боялась расплыться в улыбке и выдать свои чувства.

Покосившись в сторону матери, я увидела, что она оперлась локтями о треножник и зарылась лицом в ладони.

Отец побледнел, лицо у него стало мрачным. Я бросила заговорщический взгляд в сторону Йолты, встала, поднялась к себе и закрыла дверь. Только чувство вины помешало мне пуститься в пляс от счастья.

Когда через две недели тот же посыльный прибыл с новостью, что Нафанаил выжил, я зарыдала, уткнувшись лицом в подушку.

С того самого разговора с тетей, который заронил в мою душу сомнение, пошатнулась моя прежняя вера. Меня одолевали всевозможные вопросы. Вмешался ли Господь, пощадив Нафанаила, чтобы я все-таки сочеталась с ним браком, или своим исцелением бен-Ханания обязан удаче и крепкому организму? Взаправду ли Господь наслал горячку на тетю, чтобы наказать ее, как утверждала моя мать? Означает ли выздоровление Йолты, что она раскаялась? А еще Иуда — неужто он заключен в тюрьму Иродом Антипой по воле Господней? И почему Господь не уберег Тавифу?

Я не могла больше верить в Господа карающего и спасающего.

В девять лет мне открылось тайное имя Бога: «Я есмь Тот, кто Я есмь». Тогда я решила, что никогда еще не слышала имени более истинного, более чудесного. Когда отец поймал меня за тем, что я произношу эти слова вслух, он схватил меня и плечи и встряхнул, запретив повторять имя Господа, потому что оно слишком священно, чтобы слетать с чьих-то губ. Однако же я не перестала думать об этом, и в те дни, когда я задавалась вопросом о природе божественного, я по многу раз выговаривала его: «Я есмь Тот, кто Я есмь».

XXVI

Фазелис позвала меня во дворец четвертого дня месяца тебета, не подозревая, что на это число приходится пятнадцатая годовщина моего рождения. Было еще далеко до полудня, когда у наших ворот показался солдат с посланием, написанным по-гречески на пластине из слоновой кости, выточенной так тонко, что она напоминала молочную пенку. Я никогда раньше не видела записи на слоновой кости. Я взяла пластину в руки. Свет дрожал на черных буквах, на каждом превосходно и точно выведенном слове, и я почувствовала, что меня одолевает прежнее желание: ах, вот бы писать снова… и на такой табличке!