Книга тайных желаний

Художник был молод, но я видела его талант. По краю мозаики он пустил орнамент из переплетенных листьев, среди которых можно было разглядеть плоды граната. Рассматривая свою работу, он отодвигался и склонял голову набок, так что щека почти касалась плеча. Когда он рисовал мое лицо, то тоже поворачивал голову, но чуть-чуть. Он набросал гирлянду из листьев у меня в волосах и добавил жемчужные серьги, которых на самом деле не было. Тень улыбки играла у меня на губах, а в глазах появился едва уловимый намек на чувственность.

Мастер работал три дня, а я сидела час за часом, пока вокруг нас раздавался бесконечный перестук молотков. На четвертый день отправили слугу сообщить Ироду Антипе, что набросок завершен. Когда тетрарх прибыл осмотреть работу, молотки замолчали. Подмастерья прижались к стене. Художник весь в поту нервно ожидал приговора. Антипа сцепил пальцы за спиной и обошел рисунок, переводя взгляд с пола на меня, словно сравнивая изображение с оригиналом.

— Ты точно уловил сходство, — сказал он мастеру. Потом шагнул к стулу, где я сидела, и навис надо мной. На лице у тетрарха появилось дикое, пугающее выражение. Он крепко сжал мне грудь ладонью и заявил: — Красота твоего лица заставляет забыть о том, что у тебя нет груди.

Я смотрела на Антипу, на его грузную фигуру, на похоть в глазах, хотя ярость застилала мне взгляд белой пеленой, от которой я почти утратила зрение. Потом я вскочила, взмахнув руками. И отпихнула его. Затем еще раз. Реакция спонтанная, но не случайная. Еще когда рука Антипы потянулась ко мне с явным намерением схватить, когда чуть заметный холмик вокруг соска скрутила боль, я сказала себе, что не стану сидеть, уговаривая себя сжаться и затаиться, как в тот день, когда тетрарх провел большим пальцем мне по губам.

Я толкнула его в третий раз. Он даже не шелохнулся. Я решила, что сейчас он меня ударит. Вместо этого Ирод Антипа улыбнулся, обнажив острые зубы.

— Да ты драчунья. — Он наклонился ко мне: — Мне такие нравятся. Особенно в моей постели.

Тетрарх зашагал прочь. Поначалу никто не проронил ни звука, а затем работники разом выдохнули и начали перешептываться. Художник с облегчением объявил, что больше я ему не понадоблюсь.

Теперь они выложат яркие тессеры на гипсовой основе, увековечив меня в мозаике, которую я надеялась никогда не увидеть. Фазелис была добра ко мне, и мне будет ее не хватать, но во дворец я поклялась больше не возвращаться.

Когда я уходила, Иоанна поджидала меня в парадном зале:

— Фазелис хочет видеть тебя.

Я направилась в покои царевны, радуясь возможности попрощаться с подругой. Она полулежала на диване перед низким столиком, забавляясь игрой в кости.

— Я распорядилась, чтобы нам накрыли перекусить в саду, — сказала она.

Я колебалась. Мне хотелось держаться как можно дальше от Ирода Антипы.

— Только нам двоим?

Она словно прочла мои мысли:

— Не бойся, Антипа счел бы ниже своего достоинства есть вместе с женщинами.

Я не была так уж уверена в этом, особенно если у него появлялась возможность пощипать девичью грудь, но я приняла радушное приглашение Фазелис, не желая ее обидеть.

Сад представлял собой открытую галерею, засаженную кедрами, вавилонскими ивами и кустами можжевельника, перемежаемыми розовыми цветами. Мы возлежали на диванах, макали хлеб в общие миски, и я пила при ярком свете дня. После стольких часов, проведенных в темном фригидариуме, такая перемена даже улучшила мне настроение.

— Освобождение Иуды, о котором объявил Ирод Антипа, слегка повысило его популярность, — начала Фазелис. — Он даже сохранил жизнь Симону бар-Гиоре, хоть и держит его в заточении. По крайней мере, теперь подданные меньше плюются, заслышав имя тетрарха.

Царевна рассмеялась, и я подумала, что очень приятно видеть, как она потешается над своими же злыми шутками.

— Однако римляне, — продолжала она, — не выказали радости. Анний послал легата из Кесарии выразить неодобрение. Я подслушала, как Антипа пытался втолковать посланнику, что такие жесты время от времени необходимы, дабы держать чернь в узде. Муж заверил Анния, что Иуда больше не представляет угрозы.

Мне не хотелось думать ни об Антипе, ни об Иуде. С самого своего возвращения брат проводил время вдали от меня, залечивая раны и набираясь сил. Он не сказал мне ни слова с тех пор, как узнал о мозаике.

— Но мы ведь обе знаем, — добавила Фазелис, — что Иуда сейчас представляет куда большую угрозу, чем раньше.

— Да, — согласилась я. — Гораздо большую.

Я смотрела, как белый ибис ковыряет землю, и думала о белой пластине из слоновой кости, которую царевна прислала мне, и о ее смелом, изысканном почерке.

— Помнишь приглашение, в котором ты просила меня покинуть мою клетку и войти в твою? Ни разу не видела таблички красивее.

— А, из слоновой кости. В Галилее других таких не сыщешь.

— Где ты ее достала?

— Несколько месяцев назад Тиберий отправил посылку с табличками Антипе. Я взяла одну.

— Ты сама написала приглашение?

— Удивлена, что я умею писать?

— Меня удивил стиль письма. Где ты такому научились?

— Попав в Галилею, я говорила лишь по-арабски, не могла ни читать, ни писать. Меня терзала тоска по отцу, хотя он сам отправил меня сюда. Я постоянно думала о возвращении. И решила учиться греческому языку, чтобы можно было отправлять послания. Меня наставлял твой отец.

Отец. Это открытие поразило меня.

— Тебя тоже он научил? — поинтересовалась она.

— Нет. Но время от времени он приносил мне чернила и папирус.

Звучало это жалко. Мне хотелось верить, что именно уроки с Фазелис заставили отца благосклонно отнестись к моему желанию выучиться грамоте, что благодаря им он уступил моим мольбам, невзирая на неодобрение матери, что как раз поэтому нанял Тита заниматься со мной, но все же зависть, которая поднялась из давно забытых глубин, мне подавить не удалось.

А потом, словно по волшебству, в галерее появился отец. Прихрамывая, он направился к нам. Он волочил ноги, словно на них были кандалы, и не поднимал взгляда. Фазелис уставилась на него. Что-то было не так. Я выпрямилась, ожидая объяснений.

— Позволено ли мне говорить прямо? — спросил он Фазелис.

Когда та утвердительно кивнула, отец опустился на диван рядом со мной, кряхтя, словно старик, и вблизи я заметила у него на лице не только печаль, но и тихую ярость. Его будто ограбили, отняли самое дорогое.