Книга вторая: Зверь не на ловца

– Родителям пишешь, в Вильнёв?
– спросила Лаида, чтобы хоть как-нибудь начать разговор. Было видно, что парень пребывает в смешанных чувствах, но Лаида совсем отвыкла от тактичности, и не собиралась уходить. Очевидно, поняв это, Гжегож снова поднял на неё взгляд, машинально подкрутил густые усы, и устало кивнул.

– Верно, пани ротмистр. Родителям. А то в газете написали, что я в страшной сече был, надо матушку успокоить...

– Твоя матушка тобою гордится будет, - уверенно заметила Лаида, остро осознавая всю пустоту и никчемность этих слов, - Не в каждой семье у вас в Жугде такие славные жолнеры растут.

– Зато в Рохане, видимо, в каждой, - ухмыльнулся Гжегож, - Куды не плюнуть, в славного жолнера попадешь... Не спится, пани ротмистр?

– Нет, Гжегож, чего-то не идет сон...
– Лаида прикинула, сколько должен был Гжегож выпить на поминках, и выходило, что немало, - чарки три. Хотя что такое, - три-то чарки, для молодого мужского организма? Тьфу, да маленько. Но в любом случае... Чем бы его, паршивца усатого, пронять?!

Она скинула шинель, и набросила её на спинку второго стула, затем чуть подумала, и подошла к Гжегожу сзади, так, чтобы заглянуть через его плечо в письмо.

– "Пани ротмистр Ленска говорит, что гордится мной, а из прочих всячески отмечает и хвалит..." - вслух прочитала она, - Это когда я тебя отмечала из прочих-то? Я как будто всегда к тому веду, что вы у меня, девочки, все сплошь, - козл... в смысле, орлы с орлятами...

– А на балу губернском не вы ли говорили, пани?
– поднял бровь невозмутимый Гжегож, - Что я лучший по эскадрону урядник, и в бою себя отменно показал... Да не обижайтесь пани. Мне же только батюшку порадовать, - да и где тут неправда? Разве украсил немного.

– Да нет, - протянула Лаида, как бы по-дружески положив ладони на плечи парня, - Не особенно и приукрасил. Быть нам с тобой кавалерами "Святой Эовин Роханской" с бантами, лично сир комдив представил, а сам сир Нобиль утвердил... Однако, ты как будто не особенно и рад тому?

Чего же он такой спокойный-то, псякрев? Она стоит перед ним, в одной рубашонке на голых персях (не жарко, между прочим!), да брючках в обтяжку. И, по секрету скажем, более, - без ничего. Ворот расстегнут, на улице холодно, соски ощутимо замерзли и должны под батистом тесноватой сорочки завлекательнейше обрисовываться, - непременно должны, панове, за тем сей батист и приобретался по сорок арэйгинов за аршин, тончайший и нежный... Неужто Лаида настолько сдала в свои двадцать семь, что уже не только старого пенька-Нобиля, но и мальчишку этого увлечь не может?!

Впрочем, надо сказать, взгляд Гжегожа постепенно приобретал определенную заинтересованность. Он оторвался от письма, и с неопределенной улыбкой глянул на Лаиду, - задерживаясь глазами там, где надо, и неуверенным движением откладывая перо в чернильницу. Лаида стояла возле его койки, и чуть улыбаясь, смотрела на него, - ожидающе... В свете керосинки волосы девушки отдавали золотом, глаза ярко блестели, а загорелая за лето кожа лица, шеи и открытых расстегнутым воротом ключиц казалась гладким бронзовым литьем... Хороша была Лаида, красива и желанна несказанно, что и говорить, и Гжегож даже привстал со стула, приближаясь к девушке.

– "Ну!" - мысленно выкрикнула Лаида, - "Ну же, давай, протяни руку, тебе ничего больше и делать-то не придется, остолоп усатый, как еще быть-то, коли вы все такие лентяи да тугодумы пошли..." Обычно хладнокровная соблазнительница, Лаида разволновалась как никогда, - ей отчего-то стало казаться, что сейчас должно произойти нечто необычное, нечто, что изменит что-то в их жизни... Щеки её зарумянились, чего в полутьме, к счастью, было почти не видно, а сердце билось часто-часто. "Ну, давай же!"

Одна беда, - в этот самый момент перед глазами Гжегожа вдруг самым несвоевременным образом возникла тщательно, но безуспешно забываемая картина, - стук барабана, искры в ночном небе, огненные отблески, яркие переливы в десятках мертвых, застывших глаз... И круглое отверстие с посиневшими краями и выступившей, - всего одной!
– черной глянцевой капелькой крови на стриженном затылке Нечая, и злой свист картечи над головой...

Эти видения вернули его к реальности.

Желание, начавшее разгораться при виде очаровательной молодой женщины в медовом свете лампы, будто рукой смахнуло, и к великому изумлению Лаиды, урядник мирно и чуть виновато улыбнулся, уселся обратно на стул, и вновь взялся за перо.

– Устал я, пани ротмистр, - ответил он на вопрос, ответ на который был никому и не нужен, - Вот и не рад ничему. Сейчас вот допишу, и спать лягу... Отдыхали бы и вы, пани ротмистр, а?

– Да! Пойду!!! Отдыхать!!!..
– хрипловато и отрывисто ответила Лаида, разворачиваясь на тапках и подхватывая шинельку, - Спокойной! Ночи!!!

На крылечке она отдышалась, и шепотом выматерилась по-рохански, - гнев был таким сильным, что ей хотелось кого-нибудь ударить. Желательно, по голове. Ногами.

Затем нервно накинула шинель, и не глядя перед собой, пошлепала вперед, терзая кожаными подошвами туфель ни в чем не повинную травку...

– Пани ротмистр, чайку со мной не попьете?
– послышался чуток насмешливый голос слева. Лаида обернулась, и увидала Владека Тимошпильского, сидящего на своем крыльце, - в точности, как она сама недавно, в накинутой шинели поверх рубахи, офицерских брюках, меховых тапках на босу ногу, и тоже с кружкой в руке. Она без колебаний подошла к уряднику, и безвольно бухнулась рядом с ним, кутаясь от ночного морозца в тёплое сукно. Владек протянул ей горячую кружку, и она отпила большой глоток, убедившись, что в чае присутствует преизрядная доля какого-то душистого бальзама. Вернее, в душистом и крепком бальзаме присутствует некая доля чая...

Некоторое время они молча смотрели на отблески костра, и слушали, как припозднившиеся солдаты поют нечто совсем уж тоскливое, однако заметно более мелодично, чем вначале (вестимо, распевшись):

Я не знал никого, кто сравнился бы с ним,

Ни в пехоте, ни в конных полках.

Был таков он, а значит,

Должно быть, погиб.

Ведь у лучших иначе никак...

Мне такого второго уже не найти

Ни у нас, ни в соседних полках,

Я нашивки и кошт без сомнений б отдал,

Кабы ожил дружище, да на ноги встал,

Но уж спать ему на облаках...

Отдыхать ему на облаках...

Что ж, еще по затяжке, друзья,

И проводим меня...

Ну-ка, хлебните из фляжки, друзья,

И проводим меня...

Слышите, бьет барабан,

Молотит словно дурной,

Проводите, друзья, меня прямо домой!

Домой проводите меня...

– Отшил тебя Ивойло, верно?
– спросил Владек, делая глоток и снова передавая горячую кружку ротмистру. Он был старше Лаиды на пять лет, - в октябре ему должно было стукнуть тридцать один, и её подчиненным он был лишь потому, что она происходила из магнацкой фамилии, а Владек, - из двинской малоземельной шляхты. В то время когда Лаида еще сидела за партой в аудитории Корпуса, Владек жестоко резался и перестреливался с дунландскими инсургентами в горных самшитовых чащобах юга Мглистого, относясь к тому молодому поколению двинско-роханского шляхетства, про которое говорили "в мирно время отвоевавшие". Несмотря на некоторое напряжение двойственного характера, которое иногда между ней и урядником возникало, Владека она уважала, и относилась отчасти как к наставнику, - свои два ордена и россыпь медалей он получил за дело, хотя никогда их и не одевал. Поэтому и сейчас на обидные, в сущности, слова отреагировала без всякой злобы, - просто кивнула, опустив глаза. Владек лишь философски пожал плечами.