Кофе и полынь

Самое смешное, что Клэр, насколько я знаю, не отказался бы стать повыше и выглядеть помужественнее.

– Красивый узелок, – говорит наконец Кеннет, по-прежнему избегая на меня смотреть. Луны не видно, а вот лунный свет есть – он появляется словно ниоткуда и окутывает мальчика. – Надо было его сохранить, а я потерял… Теперь домой нельзя.

Сердце у меня сжимается.

Я хочу ему сказать, что он глупый, что он не умеет отличать важное от неважного и заставляет нас беспокоиться о нём, что «красивый узелок» был нужен только для того, чтобы всё это вообще не случилось… Словом, во мне говорит страх – и облегчение, потому что самого ужасного пока не произошло.

А потому я беру себя в руки, улыбаюсь и мягко отвечаю:

– Узелок уже нашли. Всё в порядке, можно возвращаться. Ужин почти готов, мы ждём только тебя… – и добавляю серьёзно: – Но если ты не голоден, то можешь просто выпить ванильного молока с булочкой.

Кеннет вскидывает голову – и часто-часто моргает, как спросонья.

– Я хочу! Я ничего не ел с утра, только яблоко… кха… кха-кха…

Внезапно он начинает кашлять, задыхаясь, и бледнеет до синевы, и это ввергает меня в ужас. Он подавился? В памяти мелькают обрывки смутных знаний: надо то ли куда-то надавить, то ли где-то постучать… Я беспомощно встряхиваю Кеннета за плечи, и голова у него болтается из стороны в сторону.

«Я только всё порчу, – мелькает мысль. – Я сама ничего не умею, я…»

– Не было никакого яблока! – выкрикиваю в отчаянии. – Это сон!

…если у меня и есть некая скрытая сила, то в этот возглас я вкладываю её всю – и обмякаю. Но Кеннет перестаёт содрогаться от кашля; он смотрит тёмными глазами и спрашивает:

– Сон?

– Конечно, – выдыхаю я, вымученно улыбаясь. И щёлкаю его по лбу: – Просыпайся.

Кеннет исчезает.

Глубоко-глубоко внутри я уже знаю, что всё хорошо, что мы справились… что он справился и вернулся назад. Осталась самая малость: вернуться теперь и мне. Совсем не сложно, нужно лишь открыть глаза и очутиться там, а не здесь, в бесконечном сне, который изменяется, но никак не кончается.

Сейчас я проснусь.

Сейчас проснусь, да, только сперва немного отдохну…

В какой-то момент появляется рука, чёрная, не по-женски сильная, и пихает меня в плечо. Я заваливаюсь вбок, вбок – прямо в хрустальный гроб.

С щёлканьем опускается крышка.

Ловушка захлопывается.

– Это сон, – шепчу беззвучно, упираясь ладонями в холодный хрусталь. – Просто сон.

Но на сей раз волшебные слова не срабатывают, потому что это, увы, не просто сон, а ещё и чужая злая воля. Валх хорошо усвоил прошлые ошибки: он не показывается лично и не подходит лично…

Зачем, если можно заманить меня и запереть?

Всё исчезает постепенно. Сперва звук – горло саднит, а голоса нет; потом свет. Всюду та же темнота, что была вначале, нет, даже хуже, черней. Некоторое время я ещё ощущаю прохладу хрусталя и его острые грани, боль в ладонях и в коленях, а потом чувства умолкают, да и само время исчезает тоже.

Может, я кричу.

Может, пытаюсь бороться.

«Это сон, – повторяю и повторяю без конца. – Это сон, сон…»

Если одно и то же слово сказать много-много раз, то оно лишится смысла, превратится в набор букв и звуков. А здесь нет ни того, ни другого, и потому слово просто исчезает, а с ним и надежда на спасение. Чтобы сделать шаг, нужно оттолкнуться, здесь же отталкиваться не от чего…

…иногда мне кажется, что и меня самой нет.

Меня нет.

Может быть, именно это смерть?

Она ощущается так?

Как будто… ничто?

Я почти исчезаю, когда чувствую вдруг слабое жжение чуть ниже шеи, в ямке между ключицами. Боль отрезвляет – по крайней мере, не даёт раствориться в небытии, а ещё… ещё напоминает мне о важном.

«Лайзо, – думаю я. И представляю, как сжимаю в ладони красный камешек, блестящий и тёмный, как застывшая кровь. – Лайзо, если ты слышишь, помоги».

Сначала не происходит ничего, а потом во тьме вдруг появляются оттенки и текстура, как в грозовых тучах. Облака клубятся; фронт находит на фронт, сталкивается, а потом…

Вспышка!

Хрустальная крышка раскалывается надвое, и я распахиваю глаза. Вокруг всё тот же сад – мёртвые ветви, скрюченные стволы, опавшая листва на земле. Вот только тьма разорвана в клочья светом от фонаря, тёплым, медовым… Лайзо держит этот фонарь, а свободную руку протягивает мне, чтобы помочь выбраться из гроба.

А я понимаю, что лицо у меня мокрое от слёз и губы дрожат.

– Ты живая, – говорит он и мягко тянет за руку. Волосы у него переплетены с лентами и шнурками, убраны в куцую косицу; одежда странная, не то охотничий костюм, не то бродяжьи обноски, и к поясу приторочен кожаный мешок, а из него капает кровь, масляно-густая, с запахом металла. – Ты живая, а воспоминания эти не твои, а его. Это он лежит не пойми где, ни жив ни мёртв… Прости, что не пришёл раньше.

– Я… я не звала, – с трудом размыкаю я губы.

Не голос – хрип.

– Да и мне не до того было, – соглашается Лайзо и смотрит куда-то в сторону; не на сад даже, а сквозь сад. – Ну и странно получается: я вроде бы и точно знаю, что делать, потому что Перро меня научили. Но всё в первый раз, всё незнакомо.

Он говорит не о том, что вокруг нас… получается, о том, что происходит в реальном мире?

Где он сейчас на самом деле?

Мне становится страшно.

Молния вспыхивает снова, и на сей раз раскалывается не хрустальный ящик, а весь мир – на две части, и в каждой части свой бой.

…вижу Лайзо в кабине самолёта, холодной и тесной. Всюду небо, и ночная тьма, и клубящиеся тучи; грозовые разряды отражаются в гладких блестящих боках. Один дирижабль, два, три… Какие огромные!

…вижу Лайзо здесь, посреди мёртвых деревьев. Он резко оборачивается, заслоняя меня от удара, и фонарь лопается. За рядами чёрных яблонь – быстро перемещающийся силуэт, изменчивый и страшный. То это огромный волк с пылающими глазами, то высокий мужчина в старомодном сюртуке, седой и тощий, как жердь… Валх.

Всё-таки Валх.

…самолёт закладывает петлю. Дирижабль уничтожить не так сложно – обогнать его, неповоротливого, сбросить заряд. Но куда сложней не погибнуть притом самому, зайти так, чтоб не попасть в облако жаркого пламени… взрыва?

Двигатель ревёт.

Лайзо на мгновение прикрывает глаза, и потому промахивается.

…зато он попадает в цель здесь. Взмах рукой – и осколки фонаря разлетаются далеко-далеко. Занимается огонь – неестественно быстро, и вот уже половина сада охвачена жаркими всполохами. Валх мечется там, в огне, и от ног его разбегаются тени, острые, как клинки.