Когда мое сердце станет одним из Тысячи
Шрифт:
— Ой, черт!
Я вхожу в комнату, упираю руки в бока и говорю:
— Мама не пьет. Она ни в чем не виновата. Это я просто такая.
Они ерзают на месте, уставившись в пол. На этот раз не я, а они боятся посмотреть мне в глаза.
Моя голова горит. Внезапно сложно дышать. Я хочу забыть всю эту дурацкую ночевку и уйти домой, но если я уйду, они снова начнут меня обсуждать. Поэтому я выключаю свет, залезаю в спальный мешок и объявляю:
— Я ложусь спать.
На несколько минут воцаряется безмолвие. Затем они начинают шептаться. Я затыкаю уши, но все равно их слышу.
Ненавижу их запах.
Когда терпеть становится невмочь, я уползаю в ванную, и меня рвет пиццей и тортом, съеденными раньше. Они выходят пенными струйками с вкраплениями розовой и желтой глазури.
На улице дождь, и мой дом в полутора километрах отсюда, но мне плевать. Я пешком иду домой. Воздух тяжелый и влажный, а лужайки и деревья насыщенного, экзотического зеленого цвета.
Вся вымокшая и дрожащая, кулаком стучу в дверь своего дома.
Когда мама открывает дверь, я вижу ее в синем халате с припухшими сонными глазами.
— Элви, что… Боже мой! Родная, ты вся промокла! Что случилось?
Я молча прохожу в гостиную и сворачиваюсь клубочком на диване. Она садится рядом и осторожно кладет руку мне на плечо. Обычно мамино прикосновение не причиняет боли, но я чувствую, словно с меня содрали всю кожу, и дергаюсь. Ее рука возвращается на место, и мама сидит, беспомощная, наблюдая, как все мое тело содрогается в почти беззвучных рыданиях.
Подняв голову, я вижу, что мама тоже в слезах.
Она утирает слезы в уголках глаз и устало улыбается:
— Прости. Я… я думала, что это может… Я думала, что стоит им тебя хоть немножко узнать, — ее голос подрагивает, затем обрывается: — Мне очень жаль.
Я не понимаю, за что она извиняется.
Я сажусь, подтягивая колени к грудной клетке и ежась. Дождь стучит по окну. На стенах в доме Джессамин висят фотографии, на которых вся ее семья улыбается и смеется. На нашей стене висит только выцветший календарь над телевизором с изображением пальм на пляже. Еще в доме Джессамин повсюду полно милых вещиц — статуэток, ваз, зеркал в серебряных рамах. Интересно, в каждом доме должны быть такие вещи?
Но кто это вообще придумал?
Я хлюпаю носом, вытираю слезы и жую ноготь на большом пальце. Через несколько минут я наклоняюсь к ней:
— Мама, можно я расскажу тебе секрет?
Она смотрит на меня, сведя брови.
— От Джессамин пахнет пoтом. Так плохо, что я не смогла уснуть, поэтому ушла.
Мама моргает, ее рот открывается, образуя что-то вроде буквы «О». Она опускает голову, так что ее волосы падают ей на лицо, ее плечи трясутся, и я думаю, что она продолжает плакать. Затем она издает беззвучный хрип, и я понимаю, что она смеется.
Я глухо икаю. И затем начинаю смеяться вместе с ней. Я думаю о торте, которым меня рвало, о пене с желтым и розовым в безупречно белом фарфоровом унитазе, и вдруг понимаю, что, скорее всего, забыла за собой спустить. Отчего-то это веселит меня еще больше. Мы всё смеемся и смеемся, и уже как-то само собой обнимаем друг друга. Я льну к ней, положив голову ей на плечо, словно нас обеих может смести лавина безумного, душащего
смеха.Наконец она успокаивается, с облегчением, тяжело дыша и улыбаясь; у нее на глазах слезы.
— Завтра мы куда-нибудь сходим, — говорит она. — Устроим себе праздник сами, и не нужна нам вонючка Джессамин.
На следующее утро она ведет меня есть блинчики в мой любимый ресторан «Серебряный доллар». Когда мы сидим и едим, она произносит:
— Знаешь, а тебе могло бы пойти на пользу снова заниматься с психологом.
Я протыкаю блинчики вилкой. Я и так хожу к психиатру, доктору Эванс, но она просто выписывает мне лекарства, чтобы я спокойнее вела себя в школе. Я перестала заниматься с последним своим психологом месяц назад.
— Я не хочу.
— Но тебе же было лучше, — говорит мама. — Ты училась, как… как же она это сказала? «Адаптироваться к социальным нормам». Если бы ты продолжала в том же духе, ты бы смогла завести друга. Было бы так хорошо, если бы у тебя появился хотя бы один друг.
Зачем нужна дружба, если ради нее мне придется притворяться кем-то другим?
— Я не хочу к психологу. Мне не нужны друзья. Мне нужна только ты.
Она на секунду меняется в лице.
— Ну я же не вечная, ты же понимаешь.
— Но ты будешь жить еще долго, правда ведь?
— Очень долго. — Она пытается улыбнуться, но улыбка выглядит странно, словно кто-то растянул уголки ее рта, потянув за невидимые веревочки.
После завтрака мы отправляемся гулять по магазинам, и она покупает мне маленькую желтую свечку в глиняном подсвечнике. Она пахнет медом, ванилью и клевером, но аромат ее не резкий, от него у меня не чешется в носу. Я храню тот подсвечник, хотя свеча уже давно сгорела дотла. Даже много лет спустя все еще можно различить на нем нотки аромата, поэтому я иногда опускаю к нему нос и глубоко вдыхаю.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Электронные часы на полу рядом с моим матрасом показывают 5:42.
Время настало.
Я надеваю выцветшую футболку с «Пинк Флойд», черную юбку, которую ношу всегда, и черно-белые полосатые чулки. Кроме рабочей формы, все мои вещи износились и полиняли. Чаще всего я покупаю одежду в секонд-хендах и комиссионных, и поскольку мне так сложно найти удобные вещи, я храню их, пока они в буквальном смысле не развалятся.
Я бреду в парк, пруд серый, в нем нет уток, воздух неподвижный и холодный. Стэнли сидит на своей любимой лавке, спиной ко мне. Волосы у него немного вьются, замечаю я. Сзади, где они длиннее всего, они спадают мягкими волнами.
Не знаю, что именно выдало мое присутствие, может, он услышал, как хрустнула веточка у меня под ногой, но через несколько минут он поднимает голову и оборачивается. Мое сердце прыгает в горло. Я быстро опускаю глаза. Ладони становятся влажными, я медленно подхожу и сажусь рядом с ним, не поднимая головы.
— Элви?
Я скрещиваю руки на груди.
— Привет.
Он одет в штаны цвета хаки и рубашку поло под голубой ветровкой, а под правой рукой у него костыль вместо привычной палочки. Из-под штанины виден гипс. После нескольких секунд тишины он нетерпеливо вздыхает: