Когда наступает рассвет

Когда, наконец, унтер повернул всех лицом к начальнику, тот произнес напутственную речь о том, что им выпало счастье сражаться с врагом на поле брани, служить верой и правдой, повиноваться начальству, не жалеть ни сил, ни самой жизни за веру, царя и отечество…

Новобранцы слушали молча. Многие стояли, печально опустив головы. Были здесь и безусые юнцы, растерянные, с откровенной грустью в глазах. Но были и усатые бородачи, почтенные отцы семейств. Эти сосредоточенно думали, как будут домашние жить без кормильца, кто будет обходить и проверять ловушки на зверей и птицу, добывать белку, пахать, сеять, кормить большую семью. Об этом воинский начальник ничего не говорил.

Домна искала глазами Проню. Она обошла строй, напряженно вглядываясь в новобранцев. Однако Прони почему-то не было.

«Где же он? Куда запропастился?» — растерялась Домна и, стараясь не показывать свое беспокойство, снова искала его среди новобранцев.

«Или обманул меня?» — неожиданно подумала она, и от этой мысли у нее захолонуло сердце.

С реки, из-под берега, донесся первый гудок парохода. Начальник приказал унтеру устроить перекличку и затем погрузить людей на пароход.

То ли от беготни при сборах в дорогу, то ли от неспокойной ночи, которую Домна провела в раздумье, почти без сна, но силы теперь стали оставлять ее, ноги подкашивались. Особенно это она почувствовала при перекличке, когда дошла очередь до Прокопия Юркина, а Проня не отозвался. Кроме него, отсутствовали еще несколько человек.

По окончании переклички Драгунов приказал унтеру:

— Разыскать паршивцев! И — в трюм!..

Домна, заметив в толпе Мартынова, бросилась к нему:

— Артемыч, не видел Проньку?

— Сам его ищу! Пришел попрощаться, а его не видать. Не забежал ли к своей бабушке? Она у него чего-то занемогла, — ответил обеспокоенный Мартынов. — А ты что, Домна, тоже собралась ехать?

— Уезжаю…

— Тогда пожелаю тебе счастливого пути, удачи! — Мартынов крепко пожал руку девушке.

Пароход прогудел во второй раз.

Разъяренный тем, что новобранцы так и не появились, воинский начальник приказал теперь всех загонять в трюм, чтобы не вздумали сбежать с дороги.

Среди новобранцев прокатился ропот. Провожающие, услышав такую команду, ахнули в испуге, некоторые из женщин заголосили. То тут, то там можно было услышать:

— Ойя же да ойя, дорогие дитятки наши! Угоняют туда, где пули градом летят, смертным воем свистят, где человеческими головами, словно мячиками, швыряются!

Но вот наконец разыскали и привели тех, кого было недосчитались. Некоторые из них были изрядно навеселе.

Русоволосый паренек с расстегнутым воротом рубахи еле держался на ногах. По вышитой рубахе и хорошему пиджаку было видно, что это сын состоятельных родителей. Несмотря на увещевания, он продолжал распевать во все горло:

Рекруты катаются, да Слезы проливаются!

Вдруг Домна увидела Проню. Он стоял перед воинским начальником Драгуновым и что-то объяснял ему. Было видно, что он бежал изо всех сил, чтобы не опоздать на пароход: дышал тяжело и жадно ловил воздух ртом в короткие промежутки между словами. Но начальник не дослушал и, махнув рукой, крикнул:

— В трюм! Всех в трюм!..

Новобранцы зашумели, как темная парма [11] в непогоду. Мартынов подошел к стоявшим кучкой парням, сказал им негромко:

11

Парма — тайга.

— Ребята! А вы не спускайтесь на пароход, пока начальник не отменит свой приказ, вот и все… Но уж действуйте дружно, как один.

И вскоре по рядам новобранцев полетел шепоток:

— На пароход не спускаться! Держаться всем дружно!

Среди провожающих был и Гыч Опонь, привезший своего зятя из Кочпона. Ладанов стоял в строю бледный, с осунувшимся лицом. За спиной у него тоже висела котомка. Воспользовавшись шумом и сутолокой, к Ладанову пробралась жена, и, повиснув на руке мужа, она, молодая, красивая, заметно пополневшая в талии, тихо заплакала.

— Ох, горе мое горькое! — жаловалась она сквозь слезы. — Как же я без тебя буду жить, бедная? На кого ты меня покидаешь, мой желанный?

— Не плачь, Зоя, — уговаривал ее Ладанов. — Не плачь, дорогая.

— Как же мне не плакать, Архипович, да не убиваться, горемычной? — не унималась жена. — Всех вас, как баранов, в трюм хотят загнать.

— Меня-то, положим, не загонят! Я попрошу Драгунова, он знает меня, скажет…

— Самых бойких да горластых хоть бы в трюм посадить — ладно было бы! — высказался Гыч Опонь.

— А я бы этого стервеца Проньку первым запихал туда! — прогнусавил кожевник Марко, который тоже был тут. — Идолу выпало счастье воевать за веру, за царя, а он, смотрите на него, удрать вздумал!

— Он к своей бабушке прощаться бегал! — заметил кто-то из толпы.

А Домна сердито сказала:

— Коли за счастье считаешь, пошел бы сам! Вон какой бугай здоровый! Хорошо вам тут над людьми измываться!.. За веру, за царя! — передразнила она.

Кожевник от неожиданности опешил, заикаясь, попытался что-то сказать, и вдруг его прорвало:

— Городового! Эй, городового сюда!

Но Домна была уже далеко от него. Заметив Проньку, который в сопровождении двух стражников шел к пароходу, она бросилась к нему.

Да и городовым было не до того. Шеренги новобранцев рассыпались, смешались с провожающими, и никакими силами нельзя было на площади у казармы установить порядок.

С начала войны Драгунов отправлял не одну партию ратников и знал, с каким трудом приходилось подавлять подобные беспорядки. Он вспомнил о недавно разбросанных в городе листовках.

— Прекратить шум! — срывающимся голосом закричал он. — На пароход шагом ма-а-арш!

Но никто не обратил на него внимания. Он с досадой посмотрел на солдат местной инвалидной команды, тщетно пытавшихся навести порядок, и послал дать знать исправнику.

Солнце заметно уже склонилось к западу, а у воинской казармы на берегу и на базарной площади шум не утихал. Люди продолжали бродить или, усевшись в кружок, занимались кто чем — играли в карты, пили брагу, спорили, разговаривали. Уже появились и пьяные. Где-то плакал ребенок…