Когда наступает рассвет

Вдруг из-за поворота, со стороны набережной показался отряд полицейских с исправником Голубевым. Поднявшись на крыльцо, Голубев приказал немедленно прекратить беспорядки и предупредил, что иначе будет применена сила.

— В трюм будут помещены только пьяные и дебоширы! Остальные разместятся на палубе! — пообещал он, чтобы успокоить народ.

Полицейским наконец удалось оттеснить наиболее упиравшихся к казарме и загнать их в помещение, под стражу. Остальных небольшими группами стали уводить на пароход. Взятых под стражу отправили последними и упрятали в трюм, где уже сидел Проня.

Как только посадка новобранцев закончилась, пароход дал гудок. Домна кинулась к трапу.

— Ну, мама, давай попрощаемся! — сказала она и нежно обняла мать.

Та не удержалась и, прижимая к себе дочь, запричитала тонко и надрывно:

— Доченька моя родная! Нет у нас счастья-доли, приходится тебе ехать в чужедальние края за куском хлеба! Не могла я тебя в родимом гнезде под своим материнским крылом удержать, одолели нас бедность да горькая нужда. Прости меня, дитятко, да не поминай лихом свою родную сторонушку!

Анна молча вытирала слезы, глядя то на Домну, го на плачущую мать.

Домна крепилась изо всех сил и даже старалась улыбаться, но все же голос выдавал ее волнение. Утирая концом своего платка слезы на лице матери и гладя ее тронутую ранней сединой голову, Домна торопливо шептала, стараясь ее успокоить:

— Ну, мамочка, перестань, не надо! Я тебе скоро напишу письмо. Как приеду и устроюсь на место, так и напишу. А весной обратно приеду. Зима пройдет, и не заметим…

— Эй, вы! — крикнули им с парохода. — Кончайте там, отчаливаем!

Домна крепко обняла мать и сестру, бегом поднялась по трапу — двое матросов уже убирали трап.

С палубы Домна еще раз крикнула:

— Мама, прощай!..

Она видела, как мать осенила ее крестом, что-то шепча. Анна вытирала слезы.

Пароход отошел от берега, стал медленно разворачиваться на середине Сысолы, чтобы плыть вниз по течению.

Крепчавший к ночи ветер яростно трепал на его корме сине-красно-белый флаг.

2

Новобранцев на пароходе было набито битком. Они толпились на носу, на корме. Ими была занята вся нижняя палуба. Наиболее предприимчивые ухитрились забраться на верхнюю, хотя вход туда для них был запрещен.

Домна, стоя у капитанского мостика, смотрела, как постепенно скрывался из виду город. Уже давно не видно ни матери с Анной, ни пристани, ни высокой горы с белокаменным собором. Все проплыло мимо и осталось позади, как дорогое сердцу воспоминание.

И чем дальше уходил пароход, тем безудержнее катились слезы по лицу Домны.

Никогда еще у нее на сердце не было так тоскливо. О жизни в людях она уже имела представление: побывала и в Устюге и в Архангельске. Но ведь тогда она была с матерью, а теперь одна!

Не раз, может быть, придется поплакать втихомолку, и не раз она вспомнит свой родной дом.

«…Голодная ли, усталая ли, никто там тебя не пожалеет. Снова день-деньской гнуть спину у корыта, стирать белье городских купцов и чиновников! Всю жизнь, что ли? Не могу я так, не хочу!»

Пароход давно уже миновал устье Сысолы и шел вниз по Вычегде. Мимо проплыло имение купцов Кузьбожевых. Начиная от каменистого низа и до самого верха щетинится еловый лес, густой, зеленый. Настоящая парма!

Новобранцы, столпившись у левого борта, любовались сказочными местами. Домна вглядывалась в лесистые берега, но думала о своем.

«…Выйти замуж, как прочит мать, и нарожать полон дом нищих? Всю жизнь копаться в навозе? Нет, пока крылья не связаны, полетаю по свету, а там видно будет. Никто, слава богу, пока не цепляется за мой подол».

Домна вытерла слезы и по железной лесенке спустилась на палубу. Здесь все места были заняты новобранцами. Каждый устраивался на ночь как умел. Одни курили, разговаривали; другие слонялись, толкались у входа в машинное отделение, надоедая команде; третьи играли в карты и дружно гоготали, когда проигравший подставлял лоб и получал положенное количество щелчков. Были такие, которые, похрустывая сухарями, сидели у своих котомок и от нечего делать забавлялись над Терентием, помогавшим матросам мыть шваброй палубу.

— Куда это ты, Терентий, отправился? — спрашивали у него. — Не вздумал ли с нами в солдаты ехать?

— Еду к главному судье, с доверенным судиться. Угости сухариком!..

— Спляши давай…

— Нашел дурака! Хочется, сам спляши, а я посмотрю…

Нигде на палубе Прони не было. Кто-то из новобранцев надоумил Домну обратиться к унтеру.

— Что тебе надо, красавица? — заметив девушку, спросил тот у Домны.

— Брата разыскиваю. Говорят, он тут, внизу, — показала она на крышку люка.

— Коли там, то и ладно. Пусть отдыхает на здоровьице! — окуная усы в кружку, заключил унтер и начал с шумом прихлебывать обжигающий чай.

Домна была не из тех, кого легко обескуражить. Она стала упрашивать унтера:

— Дяденька, отпусти брата. Он хороший, а за что страдает — самому невдомек. Схватили и посадили… Разве не жалко вам парней? Там задохнутся…

— Не задохнутся! Там можно открыть круглые окошечки, — возразил унтер.

— Выпусти их, дяденька! — умоляла Домна и даже пыталась улыбнуться, но тот невозмутимо продолжал пить чай. Один из солдат потянулся к девушке и попытался ущипнуть ее. Домна оттолкнула его руку и в сердцах крикнула:

— Что вы — оглохли, идолы? Чтоб вас раздуло от этого чая! Подавитесь вы им! Да ведь таких и холера не возьмет! — честила она стражников, все больше распаляясь.

Поднялся шум, начали собираться новобранцы, угрюмые взгляды которых не обещали ничего хорошего. Тогда унтер поднялся, широко расставил ноги и рявкнул:

— Разойдись! А ну, марш по местам!

Кто знает, чем могло кончиться для Домны все это, если бы не подошел матрос и не сказал:

— Эй ты, кудрявая! Тебя вызывают в салон первого класса. Там барыня расхворалась. Приказано, чтобы ты явилась в чистой одежде.

Домна, уже остывая, бросила:

— Погодите, и на вас найдется управа! — И пошла выполнять приказание своей новой хозяйки Космортовой.

3

В салоне первого класса, куда, переодевшись, явилась Домна, в кресле полулежала жена архитектора Космортова Софья Львовна. Она была в шелковом китайском халате ручной вышивки. Концы пояса халата небрежно свисали до полу. Склонив набок голову и беспомощно опустив руки с тонкими длинными пальцами, она чуть слышно стонала. Около нее суетился Михаил Кондратьевич. Тут же в салоне был и Латкин. Он стоял в глубине, у окна и, засунув руки в карманы, со скучающим видом наблюдал однообразный пейзаж.