Когда наступает рассвет

Но не только из-за письма Домна торопилась в город. В те редкие дни, когда удавалось вырваться из дому, Домна заходила к дворнику Кузьмичу. Он был единственным знакомым человеком в городе. Старый Кузьмич жалел Домну и часто, остановив во дворе пробегающую с покупками девушку, заинтересованно расспрашивал ее, что пишут из дому, не обижают ли хозяева, приглашал почаевничать.

Однажды Кузьмич сказал Домне:

— Приходи, дочка, к вечеру, если сможешь. С хорошим человеком тебя познакомлю.

Тогда и познакомилась девушка с Иваном Петровичем Ткачевым. Ткачев, приходившийся Кузьмичу родственником, изредка наведывался к одинокому старику.

Это был высокий, сухощавый человек с небольшой черной бородкой, обрамлявшей впалые щеки. На фронте он попал под газовую волну, пролежал несколько месяцев в госпитале, выписался белобилетником. Работал он на прядильно-ткацкой фабрике. Он и теперь кашлял, дышал тяжело и часто.

Потому и торопилась Домна к Кузьмичу, что знала, сегодня старик ожидает Ивана Петровича, а Домна давно задумала поговорить с Ткачевым.

Сегодня они встретились, как старые знакомые. Иван Петрович расспрашивал девушку о новостях из дому, о ее жизни в господском доме.

— Глаза бы мои не смотрели на этих бездельников! — рассказывала она Ивану Петровичу. — Никогда им не угодишь. Есть у них старая мать, выжившая из ума. Намедни чашкой в меня запустила — зачем, говорит, кофе холодный? Сама не пила сначала, остужала, чтобы не обжечься, а потом я же и виновата стала. И все они такие!..

— Зато ты сыта, — заметил рассудительный Кузьмич. — А это кое-что да значит по нынешним временам!

— Опостылело все. Иван Петрович, помогите на завод или на фабрику устроиться.

— Правильно решила, девушка, — подумав, сказал Ткачев. — Сам знаю, что значит ходить перед барами на цыпочках. Да только трудно устроиться. Заводы останавливаются. Сырья нет…

— И вашу фабрику закроют? — спросила удрученно Домна.

— Нашу пока не собираются. Хозяин наш изворотлив, как дьявол: получил заказ на солдатскую бязь. Работой мы обеспечены. А многие теперь без дела сидят. Все ищут работы. Боюсь обещать. Попробую спросить.

— Пожалуйста, Иван Петрович! Знакомых никого. Одна я тут, одинешенька!

— Ладно, — сказал Ткачев, поднимаясь. — Прислугой быть мало толку… Не желаешь ли прогуляться со мной на Петроградскую сторону?

С Ткачевым было не скучно. Разговор шел как-то сам собой. Ткачев чем-то напоминал Мартынова: такой же простой, общительный. Ему было о чем рассказать: потомственный рабочий, родившийся и выросший в большом городе, человек, побывавший на войне…

Сначала зашли на почту — Домна отправила письмо и деньги матери. Затем направились на Петроградскую сторону.

Город был шумный и пестрый. Со звоном пробегали по рельсам трамваи. На улицах полно народу, все куда-то спешат. И только немногие прогуливаются неторопливо: с собачками, с зонтиками.

Встречались солдаты и матросы. Некоторые неуклюже ковыляли на костылях, у других — руки на перевязи. И каждый раз при виде этих искалеченных людей у Домны сжималось сердце. Почему-то казалось, что вот так неожиданно она встретит и Проню Юркина. Он прислал ей письмо, в котором писал, что его определили на морскую службу матросом. Больше писем от него не было. Может быть, и он так же где-то ковыляет на костылях?

На Литейном мосту им повстречались конные городовые. Вооруженные всадники по двое в ряду проехали мимо и скрылись за углом. Ткачев проводил их недружелюбным взглядом и сказал негромко:

— Опять они… Как и тогда, в пятом…

— А что тогда было, Иван Петрович?

— Не слыхала? Тогда полили мостовые кровью питерских рабочих.

— Кровью?

— Все началось в январе, в такой же воскресный день. Рабочие шли к царю. Хотели рассказать ему, как голодают дети, что фабриканты и заводчики выжимают последние соки из людей. Шли с царскими портретами, несли хоругви, иконы… А ои-то, наш батюшка царь, приказал стрелять.

— В людей стрелять?

— В людей. Женщины с детьми на руках… А в них залпами! Казаки с шашками, нагайками.

— Ох, как же так!

— Вот так, милая! — жестко ответил Ткачев.

Они вышли на набережную, по Неве ветер гнал стаи холодных волн. Над водой с печальным криком носились чайки.

Вдоль набережной по обеим сторонам громоздились высокие каменные здания. Слева Домна увидела уже знакомое ей здание Зимнего дворца. А напротив, на другой стороне Невы, поднимался в небо шпиль Петропавловской крепости.

— Вот он там и живет, — качнув в сторону дворца, сказал Иван Петрович.

Домна поняла, кого он имел в виду, и посмотрела на царские чертоги с незнакомым ей холодным чувством.

— Ну, Домна, давай прощаться, мне пора к дому. Да и ты, смотрю, забеспокоилась. Будет нужно, приходи. Мы, правда, живем не по-городски, в общем бараке для рабочих. Но если некуда будет деться, потеснимся. Жена у меня славная. Подружитесь… А насчет работенки для тебя спрошу, — пообещал Ткачев и дал Домне свой адрес на случай, если ей вздумается разыскать их квартиру.

Начало смеркаться. На улицах зажглись фонари. Оставшись одна, Домна завернула в чайную, выпила чаю, чтобы согреться. Пора было возвращаться, но домой идти не хотелось.

В этот вечер она долго слонялась по городским улицам, сидела в скверах и думала о той страшной правде, которую открыл ей Ткачев.

«Как же так, стрелять в людей? В свой народ?» — думала она.

В деревушке Дав ей по детской наивности далекий Питер рисовался каким-то необыкновенным, сказочным.

Но вот Домна живет в этом самом Питере, ходит по его широким, светлым улицам. Подружки из деревушки Дав, наверно, завидуют ей. А чему завидовать? Оказалось, и здесь есть богатые и бедные. Кто богат, тот и прав. Сам царь за богатых стоит.

Ей было тоскливо в этот вечер, она чувствовала себя совсем одинокой в огромном шумном городе. «Может быть, действительно в следующий раз пойти к Ткачевым? Видать, хорошие они люди, да удобно ли стеснять их?»

А дома ее уже ждали. Едва Домна успела снять платок, как хозяйка набросилась на нее:

— Сколько же можно шляться! Из-за тебя мы опоздали в театр. Видели тебя, таскаешься с каким-то фабричным. И к тому же с бородатым. Фу, гадость! Какая гадость!

— Он хороший человек, — попыталась защищаться Домна. — Я знаю, что делаю…