Когда не горят костры

И бабушки тоже больше нет. Не к кому прибежать за утешением.

Резкий требовательный стук в дверь сотрясает дом, и колючий сквозняк проносится по полу, кусает ноги. Друзья брата на секунду затихают и снова разражаются смешками и догадками: родители вернулись? Или опоздавшие нагрянули? Так ведь не ждём никого!

Стрелки близятся к полуночи.

Снова вспоминается бабушка, строго запрещавшая открывать дверь незнакомцам в зимние ночи. Пока жива была – всегда сама вставала и шла к двери, не отпирая, гнала прочь тех, кто посмел прийти, и всё было хорошо.

Фред об этом, конечно не помнит. Холли бросается к нему с криком, онемевшие ноги едва слушаются, грозя вот-вот подвернуться.

– Нет, не открывай, пожалуйста!

Он оглядывается на неё, смотрит на заплаканные глаза, на стекло в горсти, и тень раскаяния ложится на его лицо. Он присаживается рядом с ней, обнимает коротко:

– Всё хорошо, мелкая, не бойся. Обещаю, завтра я схожу с тобой в парк и на озеро, и куда сама захочешь. И прости, что так с шаром получилось, мне так жаль. Но осколки надо выбросить, пока ты не поранилась.

Холли слушает и не верит, а внутри всё обмирает от страха, словно за дверью Крампус стоит.

Снова стук и нестройный хор голосов снаружи, пришлецы уже явно навеселе.

– Вот мы, добрые соседи, у вашего порога. Так позвольте, так позвольте, так позвольте спеть вам хоть немного!

– Не открывай, пожалуйста, не надо, не открывай, – шепчет Холли и медленно пятится, всё сильнее сжимая осколки, не чувствуя, как их острые края пробивают кожу, как жгуче выступает кровь.

Фред открывает дверь, и Холли тут же срывается на бег, легко взлетает на второй этаж, прячется в детской, в маленьком домике из подушек и большого пледа. Она слишком ясно слышит, что происходит внизу.

Как жутко и слаженно поют пришлецы, как звенят смехом друзья Фреда, как в безумной пляске стучат каблуки.

Только Фреда она не слышит вовсе.

Снова хлопает дверь, и шум удаляется, веселье выплёскивается на улицу, продолжается под чёрным рождественским небом в отблесках звёзд и огней. Медленно подкрадывается тишина, и вместе с ней – тяжёлые медленные шаги по лестнице, по коридору, за дверью.

Холли жмурится, ниже опускает голову, глубже забивается в свою игрушечную крепость. Но разве может она защитить? Осколки ёлочного шара блестят на полу, как лёд.

Шаги замирают прямо перед домиком. Голос, низкий и жуткий, медленно со скрипом выводит слова старого напева, как музыкальная шкатулка с заканчивающимся заводом:

– Вот мы добрые соседи у вашего порога так позвольте так позвольте так позвольте спеть вам хоть немного.

Холли жмурится и молчит, до боли сжимая губы. Сердце грохочет так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Меня здесь нет, меня здесь нет, меня здесь нет.

Снова шаги. От кровати к шкафу, от шкафа к окну, от окна снова к домику.

– Отзовись маленькая Холли, – скрипит голос, и шаги всё больше похожи на цоканье копыт. – Отзовись неужели ты не хочешь пойти вслед за братом. Отзовись всё равно ты наша и будешь нашей.

Ей нестерпимо хочется закричать, разрыдаться, сорваться с места и броситься мимо этого существа, но она только зажимает рот руками.

Меня здесь нет, меня здесь нет, меня здесь нет.

Тишина.

Откуда-то с улицы доносится звон часов, и Холли понимает, что она осталась одна.

Рождество.

Вокруг звенело и гремело, хохотала Аннуил, но большую жуть нагоняла Мари Луид, молчаливая, неподвижная, высокая. Словно весь мир сузился до её белёсого силуэта. Холли сглотнула, попыталась отвести от неё взгляд и не смогла. Прошлое причудливо мешалось с настоящим, и она плутала среди обрывочных картин и мыслей.

Утро после Рождества вспоминалось урывками: холод, от которого ломило кости после сна на полу, пустой выстуженный дом, ужас в глазах родителей. Фреда нашли к вечеру – замёрзшего насмерть, с побелевшим лицом и застывшей улыбкой. Друзья, что праздновали вместе с ним, так и не смогли рассказать, что произошло, только твердили что-то о ряженых и о диком танце всю ночь.

Наркотики, все решили. Даже родители согласились с этим.

Холли, конечно, никто не поверил, и она сама разучилась верить себе.

Чтобы однажды снова оказаться рядом с мёртвой лошадью посреди зимней ночи.

– Хватит!

Голос хлестнул плетью, и всё стихло, Аннуил застыла посреди движения, обернулась с лёгким удивлением.

Холли тяжело дышала и не сразу нашла нужные слова:

– Дэлвин, ты обещал праздник, а не… не… это, – она обвела рукой разгром.

Мари Луид медленно повернулась к ней, голос, низкий и жуткий, ответил:

– Обещание было что тебя не принудят в этом участвовать и тебя не принуждали.

– Хватит. Пожалуйста. Давайте уйдём.

Лошадиный череп слегка качнулся, и Холли не разобрала, соглашается с ней Дэлвин или нет.

– Как только он нам заплатит. – И Мари Луид снова повернулась к онемевшему хозяину. – Где твоя плата человек где твой первенец?

Марх вынырнул из глубокого сумрака жилых комнат, подтащил долговязого подростка. Тот слабо брыкался, отругивался сквозь зубы. Даже в темноте было видно, какие рыжие у него волосы.

Как у Фреда.

Холли шагнула к нему, улыбнулась, пытаясь успокоить паренька:

– Не бойся, они тебя не обидят. Это просто такая игра.

Он взглянул на неё удивлённо и затравленно, словно спрашивал: ты сама-то себе веришь?

Она очень, очень старалась верить.

Дэлвин первый вышел на улицу, и в доме сразу стало проще дышать. Холли хвостиком увязалась за ним, чтобы не видеть, как Марх тащит упирающегося парня, как Аннуил напоследок роняет что-то ещё, как хозяин смотрит им вслед пустыми, бесслёзными глазами.

За спиной остался выстуженный дом с выбитой дверью, жалкий, словно осиротевший. Мари Луид вскинула к небу череп, стеклянные глаза отразили блик нездешнего света.