Коко Шанель. Я сама — мода

— Но слуга в доме — это же еще не доказательство романа.

Дягилев сокрушенно покачал головой.

— Да, верно. Это лишь доказательство того, что Коко и великий князь укатили на Ривьеру. Вдвоем.

— Да, — задумчиво произнесла Бронислава. — Значит, это и правда конец. Конец истории Игоря Стравинского и Коко Шанель.

— Люблю твою прямоту, — со вздохом ответил Дягилев.

Благодаря прекрасной акустике оперного театра взбешенный голос Стравинского достигал даже задних рядов самого верхнего яруса.

— Идите! Идите и посмотрите партитуру! — кричал он на первую скрипку. — Нужно работать, чтобы музыка звучала так, как я ее написал, а не так, как хочется вам!

В знак протеста против оскорблений в адрес концертмейстера музыканты застучали смычками. Жест, который обычно используют, чтобы выразить восхищение, превратился в бунт скрипачей, альтистов и виолончелистов, занимающих первые ряды. Поскольку на репетиции присутствовал весь оркестр, то и духовые застучали по пюпитрам, поддерживая протест.

— Это что, бунт?! — орал Стравинский. — Я композитор! Я тот, кто знает, как надо играть эту музыку! А вы этого не понимаете! Вы ничего не понимаете!!!

Дягилев встал.

— Нужно привести Игоря в чувство, пока он не разогнал весь оркестр.

* * *

Стравинский вертел в руках стакан, который велел до краев наполнить водкой. Лучи послеобеденного солнца, падающие через витраж потолка, окрашивали содержимое стакана голубыми, желтыми и красными бликами. Они сидели за столиком между колонн, украшавших вестибюль отеля. Вернее, Стравинский, скорее, полулежал на своем стуле. Бедняга, подумал Дягилев и сделал глоток шампанского из своего бокала, набираясь мужества для предстоящего тяжелого разговора. Он хотел как-то приободрить своего композитора, но при всем желании даже не представлял себе, как это сделать. Сказать что-нибудь вроде «Забудь, Она того не стоит» или «Да она просто шлюха» у него не поворачивался язык. Хотя, возможно, именно это и было бы сейчас лучше всего. Но Дягилев не мог так поступить по отношению к своей меценатке.

— Обманщица! — вдруг в бешенстве рявкнул Стравинский. — Лживая тварь!

— Да перестань, — отмахнулся Дягилев. — Все женщины такие. Сегодня им нужно одно, завтра что-то другое… — «Или кто-то другой», добавил он про себя.

— Я убью эту предательницу! — прорычал Стравинский, сделав большой глоток из стакана.

— Убей, конечно, если это тебе поможет. Но только мысленно, ладно?

— Что за вздор! — Стравинский метнул на него злобный взгляд. — Я говорю тебе, я убью ее! — С грохотом поставив стакан на стол, он растопырил дрожащие пальцы. — Я сдавлю ее красивую белую шею и… Я задушу ее!

Тон, которым он произнес эти слова, заставил Дягилева вздрогнуть. Война и кровавая революция в России унесли слишком много жизней, после этого ужаса нельзя вот так сидеть и хладнокровно рассуждать об убийстве близкого человека.

Конечно, Дягилев знал, каково это, когда тебя бросают, предают. Мучимый ревностью он сам выгнал Нижинского. А Леонид Мясин ушел потому, что он, Дягилев, был слишком уязвлен его романом с танцовщицей. Теперь он жалел и о том, и о другом. Но жалел лишь как импресарио. И он мог с этим жить. Если когда-нибудь ему пришлось бы из ревности убить человека, он вряд ли смог бы спокойно спать по ночам.

— Оставь ее в покое, — устало сказал он. — Это все равно ничего не… — но не договорил, потому что в этот момент пианист отеля вдруг начал играть и вестибюль наполнили звуки музыки.

Традиционному джазу музыкант предпочитал фольклор. Сначала сыграл импровизацию в стиле фламенко, потом исполнил арию из оперы «Кармен». «Все же это удивительно, что самая испанская из всех опер на свете была написана французом Жоржем Бизе», — подумал Дягилев.

Стравинский проигнорировал его слова. Очевидно, под влиянием музыки, он продолжал:

— Я, конечно, мог бы ее зарезать.

Он снова уставился в стакан, словно надеясь разглядеть там ответ.

— Друг мой, я понимаю, для тебя это трагедия. Но ты не на сцене, не забывай об этом.

— Интересно, какой длины должно быть лезвие ножа, чтобы можно было зарезать человека?

— Игорь, я прошу тебя! Прекрати! Ты сошел с ума?! Ты сейчас говоришь о живом человеке, о женщине! Это тебе не театр. Кровь человека гораздо неприятнее, чем та смесь глицерина, желатина и фуксина, которую используют в спектаклях.

Стравинский на секунду задумался.

— Хорошо, обойдемся без крови. Я ее задушу, — спокойно сказал он и одним глотком осушил свой стакан.

«Боже мой, да он не шутит!» — вдруг с ужасом понял Дягилев.

Глава шестая

Ментона, как оказалось, была далеко не лучшей идеей. Выбранный Габриэль отель «Ривьера-Палас», весьма живописный, тесно прижавшийся к скале, чем-то напоминал средневековую крепость, но при этом имел роскошный сад и великолепные террасы с пальмами и лимонными деревьями в огромных глиняных горшках. Однако сумрак, царивший повсюду в этом отеле, куда больше подходил какому-нибудь замку в Шотландии и никак не вязался в представлении Габриэль с жизнерадостностью солнечного Лазурного берега и той легкостью, которой она наслаждалась рядом с Дмитрием. Отчасти атмосфера уныния создавалась здесь и постояльцами — многочисленными гостями из Северной Европы, облюбовавшими это место из-за его особенно мягкого климата в надежде излечиться от испанки, туберкулеза и ревматизма.

Болезнь будто витала в воздухе: днем Габриэль никуда не могла деться от этого тягостного ощущения, а по ночам ее мучили кошмары. Часто она засыпала только под утро и потом до обеда не могла встать с постели. Дмитрий не жаловался, он рано вставал, шел играть в гольф или бродил где-то у моря, а потом рассказывал ей, как наблюдал за рыбаками или за каким-нибудь шумным итальянским семейством на пляже.

То, что они не все время проводили вместе, огорчало Габриэль — она не так представляла себе совместный отпуск. Плохо, что ему приходится мириться с таким распорядком дня из-за того, что она не может нормально спать.

— Пока что наша поездка складывается не слишком удачно, верно? — как-то спросила Габриэль, когда они сидели за легким обедом на террасе отеля. Отсюда было видно море, сверкающее в лучах неожиданно теплого весеннего солнца, словно огромный сапфир. — Я очень хочу сделать тебя счастливым, но, боюсь, пока не очень получается.

Засмеявшись, он сжал ее руку в своей.

— Неправда, Коко, ты делаешь меня счастливым. И я до глубины души тронут тем, что на свете есть человек, которому небезразлично мое счастье.

— Мадам!

К их столу подошел посыльный.

— Мадемуазель, — исправила она автоматически. Только секунду спустя она вспомнила, что поселилась здесь по другим именем. Чтобы остаться инкогнито, она назвала фамилию своей матери, Эжени Деволь. Ведь сейчас она была не только модельером, известным на весь Париж, но и спутницей великого князя Романова и поэтому привлекла бы гораздо больше внимания, чем просто молодая работница шляпного магазина Коко Шанель.

— Прошу прощения, мадемуазель. Я подумал… — Молодой человек был явно сконфужен, искренне досадуя на свою ошибку. — Вам звонят из Парижа. Сказали, что это срочно.