Колыбель в клюве аиста

На пристани мы рассчитывали попасть на пароход. И не какой-нибудь - не на "Комсомол" или "Тянь-Шань", от которых за версту веяло прозой, - на "Советскую Киргизию"! Ромка чертил, я же в мечтах вознесся далеко, стоял... на палубе боевого корабля, с тревогой оглядывал в бинокль темно-синее пространство моря.

Чудилось: на воде тянулся бурлящий след - вражеская подлодка! Я сбегал по ступенькам вниз - скорее! скорее! Вбегал, запыхавшись, будто выпаливал: "Там! Перископ!" Капитан подносил к глазам бинокль, секунду-другую спустя - несся, перекатываясь эхом, клич: "Орудия к бою! Орудия к бою!.." Море превращалось в кипящий от разрывов котел... Огонь!

– Прицепимся к товарняку и покатим за милую душу, - доносился откуда-то издалека сквозь грохот выстрелов Ромкин голос, и - исчезло море, бьющиеся насмерть боевой корабль, боевой капитан, бывалые матросы-бомбардиры, но чудится другое: бой, еще более яростный. Сквозь вихрь огня теперь рвался... товарняк. Вовсю хлестал из "максима" Ромка. "Патроны!" - кричал он мне. Я хватал пулеметные ленты, мчался с ними к другу. Взбирался на крышу вагона, бежал, прыгая с вагона на вагон, падал, отстреливался, вскакивал, продолжал сумасшедший бег... Ложился рядом, протягивал ленты, но - что это?

– вдруг Ромка схватился за грудь, повалился на бок. "Ромка!" - тряс я его за плечо в отчаянии. "Где пулемет?" - спрашивал тот, на миг-другой открыв глаза.

– Почему пулемет молчит? Патроны?"... Я показал ленту. "В пулемет - живо! Стреляй!.." Поспешно я менял ленту, припадал к пулемету, давил на всю гашетку - из ствола вырывалось смертоносное пламя, фашисты падали в корчах. А что это? По ходу поезда, сбоку, за домом, группа фашистов устанавливала орудие. Скорее! Скорее! Нажимаю гашетку - вмиг у вражеской пушки образуется кровавая пляска. Огонь, еще, еще... И рвется вперед товарняк...

– Додик! Слышь...
– доносился снова откуда-то издалека голос Ромки.

Я вижу его да и себя смертельно ранеными. Над нами склонились бойцы, командир. Шумы боя утихают...

Я вижу рядом лицо друга... Ромка - это уже наяву - явно озадачен:

– Ты слушал меня?

Я утвердительно киваю, и тогда Ромка испытующе глядит мне в глаза:

– Только, пожалуйста, без вранья.

Мы обогнули бухту, перебрались сквозь облепиховую рощу и на всем пути не произнесли ни слова. Казалось, Ромка обижался на меня, думал, что дело обстоит именно так; но позже, когда окликнул его, а тот приложил к губам палец - просьба попридержать язык, - понял: обиды не было и в помине, а молчал он потому, что в думах и мечтах был на "военной тропе". Мы крадучись обошли следующую рощу. Ромка впереди, я сзади. Капелька воображения - и кажется, что оба мы в маскхалатах, с автоматами в руках. Ромка стремительно обежал песчаный холмик. Я бросился за ним, споткнулся, упал. Встал. Бегом одолел поляну между холмиком и облепишником. Вбежал в облепишник. Огляделся - никого. "Где он?" - по-настоящему встревожился я; тщательно осмотрел рощу - тот будто канул в воду. Обернулся в предчувствии - да, конечно: вот он!

Ромка жестом приказал не двигаться.

– Слышишь?
– прошептал он.

Резанула слух обрывистая речь - говорили неподалеку.

Осторожно ступая, мы вышли на берег небольшого лимана с пересыпью и с берегом, окаймленным зарослями камыша.

В лиман из сазов втекала невзрачная речка. У речки, за неплотной камышовой завесой, стояли двое: пацан моих 12-13 лет и пяти-шестилетний мальчишка. Малыш возился в ведре, что-то приговаривая.

– Замолчи!
– цыкал старший.
– А то...

– А то что?
– зудел младший.

– А то, что мешаешь мне!

– А что, рыба слышит?

– Не слышит, не слышит, а услышит, - рассердился старший.

– Что тогда?

– Уйдет - вот что.

– Уйдет, что тогда?
– не унимался маленький, нарочно допекая брата.

– Без еды останемся.

– Без еды? Тогда...

– Я тебя вот этим - поймешь, - заводился старший.
– Уймись, говорят...

Мы, не сговариваясь, решили обойти рыболовов незамеченными: для этого нужно было ловко перемахнуть через ручей, скатиться за песчаный вал. Ромка одолел преграду. Я же приземлился на четвереньки, обрызгал лицо илом. Рыболовы-братья обернулись, испуганно уставились на нас: метнулся к брату, припал к нему, заплакал младший; старший, сжимая в руке палку, смотрел немигающе. Я попытался мысленно обратить братьев во "врагов", одев их в неприятельскую форму - увы, уж очень небоевито выглядели те.

– Рыбку ловим?
– спросил Ромка.

– Ловим, а что?
– ответил старший.

– И много натаскали?

– Зачем тебе?

Малыш снова заплакал.

– Не тронут, успокойся!
– стал утешать братишку старший, готовый и сам вот-вот последовать его примеру.

– Покажи улов! Сазана подцепил!
– Мы хотели было запустить руки в ведро - пара сазанов поверх озерных чебачков по-настоящему впечатляла - но тут же опомнились. Старший вдруг затрясся, подняв палку над головой.

– Покажу сазана! Только подойдите! Врежу!
– завопил он, нервно размахивая палкой, норовя опустить ее на наши головы; из глаз его брызнули слезы, рот округлился - братья дружно, будто состязаясь, заревели.

– Так мы же только посмотреть...- попытался оправдаться и заодно утешить рыбаков Ромка, но, поняв тщетность усилий, покрутил пальцем у виска и сказал: - Ну их, пошли! Пусть подавятся!

Мы завернули за дюну, но еще долго за спиной слышался нервно-ликующий голос вконец взвинченного пацана:

– Струсили! Сазана захотели!..

Перед закатом, на очередном привале, когда впереди, внизу, вдруг выросла стена молодых пристанских тополей, Ромка озабоченно-серьезно вводил меня в суть предстоящего предприятия.

– На судне есть тетенька. Билетерша. Ну, варит, стирает. Вроде хозяйки, понял?

– Ага.

– Я ей картошку помогал чистить. Пароход пришвартуется утром, - слово "пришвартуется" он произнес со смаком, - я заберусь на борт, отыщу ее. А ты гляди в два шара, соображай. Если договорюсь, дам знать, помашу рукой - значит, беги к трапу, поднимайся смело на борт; не договорюсь - может случиться всякое, - не дрейфь, рви когти к носу судна, ясно? Придумаем что-нибудь, - Ромка сделал паузу.
– Ну-ка, повтори!

Ответом он остался доволен.

– Хотя, - спохватился Ромка, - могут спросить, кто ты - что скажешь?

– Назовусь...

– Не-е, - перебил он.
– Запомни: ты из Рыбачьего, гостил у родичей в Егорьевске, а сейчас едешь домой. Мол, гостил у дяди. Ясно?

Переночевав в стогу соломы, утром следующего дня мы взглянули на лежащий во впадине пролесок и, увидев в конце его, на берегу, на причале, черный силуэт парохода, двинулись вниз.

Пароходная Тетя, худосочная, в мужской фуражке и оттого похожая на мальчишку женщина, увидев Ромку, удивилась, позвала наверх.

Я остался внизу. Пристань, несмотря на раннее время, была людна. На ящиках, а то и прямо на полу сидели пассажиры.

Заканчивалась погрузка бочек с соленой рыбой. По пирсу носился мужчина - не то весовщик, не то кладовщик.

– Покрепче берись за край!
– орал он одному.
– Скатился в воду!

– Ставь живее на весы. Только аккуратнее, полундра...
– приказал другому.

Я заметил: у кладовщика на правой руке не было кисти, поражало, что он чаще действовал именно ущербной рукой. Да как! Ловкости его у весов мог бы позавидовать, пожалуй, и не инвалид. Под рубашкой, ухарски распахнутой, кладовщик носил полосатую тельняшку, дабы погасить сомнения в принадлежности его к морской братии в прошлом и настоящем, и, конечно, сыпал словом "полундра".