Колыбель в клюве аиста

ГЛАВА III. ПОБЕГ

1

"ЗА КИЗЯКАМИ". Мы с Жунковским возвращались домой с мешками, набитыми кизяками. Завернули в лог. В одном из ответвлений лога, неподалеку от заброшенной избушки, увидели человека - тот сидел, подбрасывая в костер сучья. Человек, услышав за спиной шум, обернулся. Секунду-другую глядел на нас настороженно. Впрочем, тревога тут же исчезла, и незнакомец - а это был пацан, примерно наших лет, - продолжил свое занятие. Мы, согнувшись под тяжестью мешков, замерли у костра. Пацан извлек из золы несколько картофелин, обжигаясь, стал есть.

– Ну, что уставились?
– произнес он, усиленно дуя на картофелину.- В ногах правды нет, не слышали? Подсаживайтесь или... мотайте своей дорогой.

Мы опустили мешки на землю, переглянулись, присели.

– Налетайте, - пацан подвинул дымящиеся картофелины. За день мы успели по-настоящему проголодаться. А тут - картошка! Пацан вытащил из горячей золы еще несколько клубней.

– Вкусно, - сказал он, не то спрашивая, не то утверждая, и, не дождавшись ответа, добавил: - Ворованные.

Я на миг заколебался, Жунковский, тот даже отдернул руку, будто уколовшись об острое.

– Смотри, - усмехнулся пацан, - задело, значит, сытые. Что выкатил фары? Не приходилось шамать ворованные?

Я устыдился, неуверенно взял клубень, обжегся, перекинул несколько раз с ладони на ладонь.

– А ты, чистюля?
– пацан повернулся к Жунковскому - тот сидел, устремив взгляд куда-то в сторону.
– Шамай! Бесплатное!

– Я не чистюля, - робко огрызнулся Жунковский.

– Разве у ворованного вкус отличается от неворованного?
– полюбопытствовал пацан.

Жунковский растерялся, робко взял картофелину.

– Там ее куча, - пацан показал наверх, за склон лога, где располагались картофельные поля. Он пристально посмотрел на Жунковского, задержав взгляд на сорочке, на шортах - Жунковскии смахивал на городского мальчишку довоенных лет из благополучной семьи, и только облупленный нос, цыпки на ногах делали его схожим со здешними пацанами. На незнакомце висело нечто среднее между халатом и плащом; захудалось халата-плаща, пятна грязи на лице, шее, руках и ногах - все говорило, что пацан бродяжничал.

– Давайте знакомиться, - предложил пацан. Он вытер руку о халат-плащ.
– Вы здешние?

– Ага.

– Я так и подумал. Ромка.

Назвал себя и я, следом, поколебавшись, покраснев,- Жунковскии.

– А в мешках что?

– Кизяки.

– А это?
– Ромка показал на стебель сурепки, торчавший за пазухой у меня.
– Шамовка?

Мы, очистив кожуру со стебля, угостили его, дружно захрумкали.

– Этого дерьма сколько хочешь, - заключил Ромка, - не пережуешь всего.

Но сурепка все же ему понравилась, похвалил он и чымылдык - маленький сладкий клубень.

– Ты откуда?
– осмелился спросить Жунковский.

– Из войны, - сказал Ромка, не задумываясь.

С тех пор, казалось, минула вечность, а в памяти из потаенных глубин, нет-нет да и чиркнет Ромкино "из войны". Произнес бы мужчина, бывалый солдат - дело другое, но в том-то и речь, что сказано было пацаном.

– Где живешь?

– Везде, - увидев на наших лицах нечто среднее между удивлением, недоумением и завистью, Ромка уточнил: - Где придется.

Потом вытащил перочинный нож, предложил сыграть в "ножичка", ловко подбросил нож - тот вертикально вонзился в землю, бросил еще - и снова удача, еще, еще... Приложил острие ножа к локтю, крутнул пальцем по тыльной части рукоятки - нож, описав дугу, вонзился в землю, еще, еще. Нож пошел по кругу.

– Сегодняшние мои аппартаменты, - щегольнул Ромка, нажав на "аппартаменты".

– Что? Как?
– заволновался я.

Жунковский, изготовившись крутнуть ножичек с колена, замер в ожидании ответа.

– Значит, спальная комната, - Ромка небрежно показал примятую охапку сена под развесистым кустом шиповника.

– Не страшно.

– Это пусть нашего брата побаиваются.

– Ночью жутковато одному...

Ромка всем телом подался в сторону, сплюнул, от резкого движения распахнулся борт халата, обнажив голое тело, давно не знавшее мыла « он смутился, поспешно закутался, голос предательски задрожал.

– На спор - могу переночевать на кладбище!
– он протянул мне руку.

Спорить ни я, ни Жунковский не стали, потому что не было и капельки сомнения в храбрости и решимости пацана.

Он завязал нож за веревочку изнутри халата.

– Мы принесем тебе поесть, - сказал Жунковский.

– Шамовку, - козырнул я.

– Тащите, если не жалко, - согласился Ромка и, чуточку переждав, добавил на прощание: - Я знаю место на побережье, там кизяков - пропасть. Покажу.

В словах его почудилось неуклюже упрятанное: "Пацаны, мне с вами хорошо - не оставляйте, Бога ради, загляните..."

2

В тот же вечер, не утерпев, мы рванули в лог. Ромки в "аппартаментах" не оказалось. Мы поднялись на кромку лога. Вязкая мгла зубчатыми краями на севере упиралась в небо, вызывая ощущение материальности: казалось, она медленно и неукротимо полезла на восток, увлекая за собой нас, смертных. Со стороны озера доносилось прерывистое и едва слышное "ш-ш-ш" - там сталкивались и умирали волны - тьма казалась одушевленной.

– Ромка!
– позвал Жунковский. Прислушались - тихо.

– Ромка!
– выкрикнули снова. И будто в ответ откуда-то снизу раздался громкий, короткий плач ребенка. Стало жутковато. Напряжение усиливало прерывистое пение деркача. Неподалеку затрещали кусты - казалось, у избушки начинался шабаш нечистых сил. Мы сжали друг другу руки.

– Что это?
– спросил я, плохо скрывая страх.
– Не пойму, - прошептал Жунковский.

– Страшно?

– Кто-то плакал.

– А может, мерещится. Сходим - посмотрим?

– Пошли.

Держась за руки, мы двинулись вниз. Жунковский, подавляя страх, тихонько стал напевать - я поддержал его; получился забавный дуэт. От избушки исходили, казалось, невидимые притягательные силы. Мы были в десяти-пятнадцати шагах от нее, когда тишину снова разорвал душераздирающий плач ребенка. Не сговариваясь, мы присели под кустом барбариса. Плач повторился еще и еще. Из оцепенения нас вывел голос Ромки.

– Пацаны!
– окликнул он негромко.

Мы вздрогнули, почудилось: голос раздавался из избушки и имел что-то общее со странными звуками.