Колыбель в клюве аиста

– Пацаны, сюда, ко мне...
– Ромка вынырнул прямо перед носом, он привел нас в "аппартаменты", усадил на ворох сена.

– Бегал за кукурузой. Ночью вернее. Только приловчился - слышу, кричат. Не ждал вас сегодня, думал, потрепались языками - ну и ладно.

– Держи, - я протянул сверток с харчем.

– Тебе, - протянул узелочек Жунковский.

– Что вы!
– искренне смутился Ромка.
– Штаны, что ли? И рубашка! Спасибо...

Мы рассказали о таинственных звуках.

– Испугались?
– рассмеялся Ромка.- Так то кошки! Слышите?
– Послышался знакомый плач.- Хотите посмотреть?
– Ромка потянул нас за рукав.
– Идемте!

Мы с опаской пошли к избушке, какие-то тени мелькнули в пустых оконных проемах. Румка чиркнул спичкой, и мы увидели на груде хлама, рядом с полуразрушенной печкой, сгрудившихся котят.

– Насмотрелись! Пошли назад!

Одичавшие кошки в заброшенной избушке стали темой долгой беседы. Ромка подробно рассказал о жизни небольшой кошачьей колонии: он жил здесь с неделю - времени этого оказалось достаточно, чтобы вникнуть в мир лога, оказавшегося богатым событиями, чего мы с Жунковским не подозревали. Первые же минуты общения с ним прогнали всяческие страхи.

Ромка предложил переночевать вместе с ним.

На юго-востоке поднялся молодой серп луны, залив лог дымчатым светом. Ничего подобного раньше не приходилось испытывать: я впервые ночевал в поле - да еще с кем! С беспризорником, человеком "из войны" - это что-то значило!

Городок, в котором жил Ромка с родителями, в первые же дни войны попал в огневую коловерть. Ромкин отец работал на железнодорожной станции; через нее непрерывно в разные стороны шли поезда с вооружением, солдатами, эвакуированными в тыл людьми. Немецкие самолеты бомбили станцию. Ромка видел вывороченные с корнем, со шпалами, рельсы, их необходимо было тут же укладывать - этим и занимались особые бригады, руководимые его отцом.

Во время очередного аврала над станцией на бреющем полете пронеслись "мессеры". Люди бросились под вагоны...

– Я принес шамовку, - рассказывал Ромка.
– Послала мама. Сбегай, говорит, отнеси отцу. Скажи ему, что собираемся в дорогу. Пусть вырвется проститься с нами...

Утром фрицы такое учинили... На рельсах уйма людей с ломами, лопатами, тачками. И отец тут же. Выслушал меня, обнял, поцеловал и сказал: "Езжайте подальше от беды. Матери передай: не могу и на секунду отойти..."

Взяв узелок с едой, только принялся есть, а тут отовсюду крики: "Воздух! Воздух!" Люди залегли на шпалы. Отец заорал: "Ложись за тачку!" Толкнул - я головой под тачку. Он на меня сверху. "Придавил ты меня, папа!" - сказал я ему после налета. А он молчит. Будто бы прикорнул. Выбрался, дотронулся рукой и... как закричу: "Папа!!!"

Подбежали на крик люди. Один из них мне говорит: поезжай, тебя заждались. А мы все сделаем по чести. Слезами горю не поможешь. Иди к матери..." С тем я бегом домой. Дрожу, в глазах слезы. "Что с тобой?
– спрашивает мама.
– Не стряслось ли чего?" - "Ничего не случилось", ~ отвечаю. "Не похоже, - говорит мама.
– Отчего плакал?" - "Да, забыл сказать, - начинаю хитрить.
– "Мессеры" обстреляли станцию. Я от страха..."

– "Как отец?" - "У него дел по горло, мама, - отвечаю я.
– Отец останется". "Жив?
– спрашивает. "Жив", - говорю. "Не договариваешь что-то, сынок..." Пришлось поклясться. А тут подкатили машины. Схватили что попало и в кузов. Шофер к тому же поторапливал: "Скорей! Скорей! Берите самое необходимое! Надо проскочить мост, не дай Бог, - говорит,- разнесут его раньше срока немцы..." Ну, и поехали. На земле осталась уйма барахла. Ехали и все думали про мост. Подъехали - он целый, переехали через него, а потом и через лес за мостом. Ехали мы уже по степи, а впереди на холмах виднелся другой лес. На краю леса дома - значит, соседняя станция. Тут нагнали фашистские самолеты, летевшие бомбить станцию. Машины остановились. "В балку! Живо!" - послышалась команда. Люди попрыгали на землю, стали разбегаться. Мама завозилась со старушкой, соседкой по дому, была такая, ходила, считай, на четвереньках. Мама взяла старушку за руку, та валится и выкрикивает: "Оставьте! Оставьте!.." Самолеты проскочили. Нас рассадили - детей собрали в одну машину, будто бы лучшую. И только устроились - над головой снова загудело...

За одну ночь Ромка стал безусловным нашим верховодом: целые дни мы коротали вместе...

3

Насобирав кизяки, мы лежали, загорая, на пляже. По раскаленной поверхности песка сновали розовые муравьи. Ромка, казалось, подремывал, прикрыв голову руками. Мы с Жунковским тешились игрой с муравьем. Обрушивали на насекомого сухой песок - муравей исчезал в песке, но ненадолго, не проходило и минуты, как он появлялся наверху. Мы лениво возвращали его на прежнее место и снова засыпали песком, с той лишь разницей, что теперь поверх сыпали горсть-другую песка больше. Мы ставили насекомому задачи одна сложнее другой - последующая насыпь-холмик превышала предыдущую – муравей каждый раз выбирался наверх. Правда, времени на очередное испытание он затрачивал все больше и больше.

"Вот муравей, - думал я с восхищением, не догадываясь, что наши эксперименты были столь же странными, сколь и жестокими, - какую тяжесть способен выдержать! Сколько упорства! А если..." Я пытался на место розового муравья поставить человека - доведись тому перегрузки, в тысячу крат превышающие вес, - что тогда? На песке между тем вырос внушительный холмик. Но запомнилось времяпровождение на пляже не из-за игры с муравьем. Произошло вот что. Ромка видел конец игры - мы досчитали до шестисот, а муравья все не было, - он взмахом ладони смел песчаный холмик и со словами "Пусть бегает" отпустил насекомое на волю. О, как улепетывал наш муравей! С какой поспешностью устремился на свободу - скорее! скорее! Вскоре, когда ожидалось продолжение разговора о муравье, Ромка перевел разговор на другое:

– Пацаны, кто как, а я для себя решил: рву на войну, - сказал он.
– Думаете, не берут пацанов? Плевать. Добраться бы, а там... Уйду в лес к партизанам - там сыщется дело. Вот оклемаюсь - будьте здоровы.

На войну! Идея вмиг сдетонировала:

– Рванешь один?

– Присоединяйся!

Я в восторге вскочил на ноги, присел, вскочил...

– А ты?
– полюбопытствовал Ромка у Жунковского. Жунковский засмеялся, сначала пробормотал что-то неопределенное, а затем отрицательно мотнул головой.

"ПАРОХОД "СОВЕТСКАЯ КИРГИЗИЯ". Сказано – сделано: неделю-другую спустя мы с Ромкой "рвем на войну"! План побега кажется осуществимым легко: добираемся до егорьевской пристани, оттуда - на пароходе до Рыбачьего, из Рыбачьего...

На пристань ведут несколько дорог. Шоссе, например. Однако о побеге по шоссе нечего и думать - шоссе людно, уйти незамеченным далеко по нему невозможно. Проселок вдоль древнего берегового вала? И тут не резон: однажды привелось ехать по нему на арбе - каким унылым казался путь, как нудно тянулось время, жгло солнце, как наглотались пыли! Мы выбрали другой путь, и пусть в нем много петель, лишних километров, зато идет он берегом озера, вдоль симпатичных бухточек, заливов, лиманов, кос, пересыпей - он дает шанс посетить берег с чаячьим гнездовьем, о котором я рассказывал Ромке с таким жаром, что со стороны могло показаться, что речь шла о нечто зачарованном. Не скрою, затея побега на фронт для меня, не в пример Ромке, была сродни игре...

А чаячий берег разочаровал: время, казалось, тут потрудилось, сводя большое в малое, а возвышенное в заурядное. Все выглядело обыкновенно: перед нами предстал кусок земли, посыпанный галькой, с хлопочущими в воздухе чайками.

Мы пересекли пляж, огляделись, но, не обнаружив достойного внимания, пошли дальше.

На песке, неподалеку от моего места, где некогда сидели втроем, с братом и рыжим парнем, устроили привал, съели скудный обед.

Тут же Ромка, присев на корточки, прикинул, изобразив на сыром песке, план побега. Он наметил четыре точки, соединил их - получилась кривая, черкнул линию поперек: точка первая означала Карповку, вторая - егорьевскую пристань, третья - городок Рыбачье, четвертая - конечную цель, некий населенный пункт в прифронтовой полосе.