Колыбель в клюве аиста

Никто в классе, кроме нас с Жунковским, сначала ничего толком не понял, что имела в виду учительница под этим "И-и-исмаилов... лягушки..."

– Исмаилов! Жунковский! Ваш почерк! Сейчас же!..
– воскликнула учительница, указывая на дверь.

Отпираться глупо - мы покорно направились к выходу.

– Нет! Стойте!
– передумала учительница.
– Сначала уберите гадость! Да! Да!

Жунковский под восторженный визг девочек и хохот мальчишек извлек за лапу лягушку, демонстративно сунул ее за пазуху. Следующую, явно бравируя, но в действительности превозмогая отвращение, сунул в карман уже и я. Жунковский отправлял за пазуху лягушек одну за другой, набивались болотными тварями и мои карманы. Покидали класс мы знаменитостями.

– Вон! Вон!
– слышался вслед голос оскорбленной учительницы...

Мы в тот день еще долго ходили с лягушками за пазухами и в карманах, извлекая их самым неожиданным образом - люди, хватаясь за сердце, шарахались в ужасе, любопытствовали - словом, то был триумф полный.

Наловили мы лягушек, однако, не из-за того, что хотелось напроказничать в классе. Отнюдь. Лягушки собирались для брата. Дело в том, что не прошло и недели после возвращения с войны, как его проняла какая-то непонятная хворь, как будто бы не связанная с фронтовыми ранами. Лекарства не помогли, силы больного таяли на глазах, и тогда отец, посоветовавшись с аксакалами, свез больного к знахарю, в Егорьевку. Знахарь-то, осмотрев брата, и решил лечить его... зелеными лягушками, вернее, бульоном из лягушачьего порошка. Использовал он, правда, и другие средства...

Я как-то стоял у лежанки брата в сумрачной избушке знахаря.

– Слушай, Дауд, - сказал брат, отхлебывая из пиалы, - нет сил. Гляди, кормят чем! Меня тошнит от одного упоминания о лягушках!
– он выплеснул на глиняный пол содержимое пиалы, буроватую жижу. И присмирел вдруг. Я обернулся, невольно вздрогнул - сложив руки за кушак, у порога стоял старик.

– Как можно?
– произнес старик укоризненно. Он взял из рук брата пиалу, налил такую же жижу и, прошептав не то молитву, не то заклинание, протянул ее снова больному.
– Вон сколько заразы утаилось в теле - пей. И будь терпелив, сынок.

Брат, превозмогая отвращение, маленькими глотками осушил чашу.

– Вот!
– похвалил знахарь.
– И лежать, лежать. Даст Бог, образуется, будем надеяться на Бога.

Брат повернул голову ко мне и сказал коротко:

– Все понял, Дауд?

Я кивнул утвердительно головой, хотя нелегко было определить, кого должен был я понять: его, брата, или знахаря? Потом брат попросил поправить подушку, и когда я наклонился над ним, он, незаметно подмигнув, прошептал:

– Выручай.

Я, признаться, не вполне понял его просьбу.

– Ты и не догадываешься, на что он намекал?
– Удивился Жунковский, выслушав мой рассказ о поездке в Егорьевку.
– Бежать ему надо. Чем скорее, тем лучше. Нам бы лошадей и телегу...

Мы замолкли, соображая, хотя с самого начала было ясно, что и то и другое возможно добыть у Сабитахуна - иных шансов не виделось.

Сабитахун, старик медлительный, добродушный, нередко ленясь, просил нас, мальчишек, накосить ему свежей травы.

Но на этот раз Сабитахун вдруг заколебался - предложение о помощи ведь исходило от нас.

– Объездчик застукает, - сказал Сабитахун по-русски, - косу отберет.

Мы обещали косить в местах незапретных, вдоль арыков, между кустами курая. Сабитахун почему-то засомневался еще пуще:

– Отберет. Отберет косу.

Старик долго слонялся по двору, орудуя вилами.

– Отберет, - глаза у него сузились, высветив подозрение, - зачем тебе?

У меня забегали глаза, отчего недоверие Сабитахуна усилилось. На секунду-другую коварный вопрос застал врасплох и Жунковского, и он тоже забегал глазами, но, не в пример мне, быстро нашелся и заныл прямо-таки по-карповски, объясняя настойчивость намерением накосить траву заодно для нас самих, мол, хозяин упряжки не обеднеет, если по возвращению, по пути к дому у себя сбросим по охапке-другой травы. Глаза у старика посветлели.

– А косы?
– молвил он, сраженный прямотой Жунковского.
– Если объездчик отберет?
– И, не дождавшись ответа, немного поразмыслив, послонявшись по двору, добавил:

– Значит, сено нужно?

– Так, навильничек-другой, - застонали мы.

– Не обманешь, пацан?
– зевнул Сабитахун, адресовав напоследок вопрос сразу обоим, но, возможно, вдобавок и самому себе. Клятвенное обещание, последовавшее затем, наконец-то утвердило Сабитахуна в решении: - Косу не дам - косите своей. Телегу дам, лошадь дам...

Я сбегал домой за косой, вернувшись, застал во дворе готовую упряжку. Жунковский, устроившись в телеге, нетерпеливо перебирал упряжку. Тут же, у стога с перепревшей соломой, лежал Сабитахун и, подремывая, одним более или менее бодрствующим глазом поглядывал на телегу, лошадей, нас, говорил порывисто:

– Не бить... Не гнать... Лучше косить клевер дикий, косить вдоль арыков. В колхозные поля не лезть...

Забыв предостережения хозяина, мы лихо выкатились со двора, под колесами загрохотал шаткий мостик через арык, было слышно, как в бреши настила из жердей и сучьев посыпались в воду сухие комья глины и гравия.

Кислая пыль, взбитая упряжкой, я с косой в руках на кромке арыка... Косили по очереди. На землю ложилась разноликая трава. Не ахти какие мы косари - железо то и дело вонзалось в дерн, а порою, чего хуже, в какой-нибудь камень - в сторону летели кусочки почвы. Вдоль арыка тянулась неровная с лужицами дорога, с отпечатками копыт, ободов телег, гусениц тракторов, колдобин, природу которых невозможно определить, далее лежала стерня - еще недавно колыхалось пшеничное поле, гудели трактора, таская тяжелые неповоротливые "Коммунары". Охапки неубранной соломы напоминали о кипевшей страде. Сейчас стояла тишина, прерываемая переливами жавороничьего пения.

Наполнив травой телегу, мы тронулись. Но не домой, а в противоположную сторону, туда, где на горизонте вычерчивалась зубчатая темная полоса тополей соседнего села.

4

Нет ничего приятнее езды в телеге со свеженакошенной травой, пусть заметно побуревшей на первых холодах. Не просто травой - трава траве рознь. Не сазной, не степной с полынью - под нами трава, скошенная у арыка, где вода и солнце созидают лучшие травы, одни запахи которых - радость. Однако было не до запаха трав - думали мы о брате, с каждой минутой, по мере приближения к Егорьевке, становилось тревожно...

Мы остановились в глухом переулке неподалеку от избушки знахаря. Жунковский остался дежурить на телеге. Я протиснулся в колючую джерганаковую изгородь, пересек сад, малинник, затем, продравшись через следующую изгородь, попал в запущенную усадьбу - неприятно путался в бурьяне, обжегся о крапиву, провалился в какую-то яму.

А вот и знакомый дворик знахаря. Я прижался к изгороди, раздвинул осторожно завесу бурьяна и тут же замер от неожиданности - посредине двора стоял и смотрел в мою сторону знахарь. Я запомнил его взгляд. По спине прокатилось неприятное, казалось, вот-вот остановится дыхание.