Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

⁴В пяти саженях.Сажень составляет семь футов, 2,134 метра, 2,33 ярда. Ярд соответствует расстоянию в один шаг, двенадцать же шагов являлось обычным расстоянием при дуэли на пистолетах. Байрон (в соответствии с его жизнеописанием, принадлежащим Муру, с. 319) мог погасить пламя свечи пистолетным выстрелом с расстояния в двадцать шагов.

⁹Как зюзя пьяный.«Напился как свинья». Кроме «поросенок», слово «зюзя» имеет в русском языке несколько значений, одно из которых точно соответствует «напившемуся» или «пьяному» человеку, а другое подразумевает «обрюзгшего» человека. Английское существительное «souse» <«пьяница»> означает также соленую свинину и, вероятно, происходит от латинского «sal», «соль», в то время как на глагол, возможно, оказало влияние французское слово «sao^ul» <«наесться и напиться досыта»>, образованное от латинского «satietas» <«пресыщенность»>. Может показаться, что «зюзя» происходит непосредственно от латинского «sus» — «свинья», но это, видимо, потому, что по звучанию слово напоминает звук, издаваемый при сосании (ср.: «susurrus» <«шуршащий»>). Ср.: «пьян, как свинья Давида» (Рэй, «Поговорки», 1670).

Денис Давыдов использует подобное выражение («как зюзя натянуся») в своем блестящем стихотворении «Решительный вечер гусара» (три четверостишия, написанные александрийским стихом, ок. 1818 г.).

¹¹Намек на римского генерала Марка Атилия Регула (ум. ок. 250 г. до н. э.), героя первой Пунической войны. После поражения, нанесенного ему карфагенянами, он был послан ими в Рим с предложением тяжелых условий мира. Вместо этого он настаивал на продолжении войны. Зная, что заплатит своей жизнью, но выполняя свое обещание, он возвратился в плен.

¹³Вери(Caf'e V'ery). Старый кафе-ресторан в Париже, находился первоначально (1805–17) на Террас де Фейян, в саду Тюильри, и был известен, особенно среди военных, своей прекрасной кухней. Антельм Брийа-Саварен в «Физиологии вкуса» (1825) упоминает замечательные «entr'ees truff'ees» <«закуски из трюфелей»>, приготовленные братьями Вери. В своем дневнике (1818) «Отрывки из моей автобиографии» (Лондон, 1859), леди Сидни Морган, щеголяя в некотором отношении свободным, но в то же время и отвратительным французским языком (состоящим из ошибок и идиом, полностью лишенных смысла), упоминает (с. 52) «обед в Вери, в саду Тюильри».

VI

Бывало, онъ трунилъ забавно, Умлъ морочить дурака И умнаго дурачить славно,   ⁴  Иль явно, иль исподтишка, Хоть и ему иныя штуки Не проходили безъ науки, Хоть иногда и самъ въ просакъ   ⁸  Онъ попадался, какъ простакъ. Умлъ онъ весело поспорить, Остро и тупо отвчать, Порой расчетливо смолчать, ¹²  Порой расчетливо повздорить, Друзей поссорить молодыхъ И на барьеръ поставить ихъ,

^5–8Весьма вероятно, что эти строки — слабое эхо того, что наш поэт намеревался, но не высказал в адрес Федора Толстого, против которого был настроен в течение шести лет, обвиняя этого пошлого болтуна и повесу в распространении сплетен о нем (см. коммент. к главе Четвертой, XIX, 5).

VII

Иль помириться ихъ заставить, Дабы позавтракать втроемъ, И посл тайно обезславить   ⁴  Веселой шуткою, враньемъ, Sed alia tempora! Удалость (Какъ сонъ любви, другая шалость) Проходитъ съ юностью живой.   ⁸  Какъ я сказалъ, Зарцкій мой, Подъ снь черемухъ и акацій Отъ бурь укрывшись наконецъ, Живетъ, какъ истинный мудрецъ, ¹²  Капусту садитъ, какъ Горацій, Разводитъ утокъ и гусей И учитъ азбук дтей.

⁴враньем.О значении слова «врать» в языке повес того времени см. мой коммент. к главе Четвертой, XIX, 5.

⁵«Autres temps, autres moeurs» <«Иные времена — иные нравы»>. Французская пословица.

⁹Среди приблизительно пятидесяти студентов колледжа, у которых мне однажды довелось спросить (заранее предполагая невероятное невежество в знании объектов природы, характеризующее современных молодых американцев) породу дерева (американский вяз), которое они могли видеть через окна классной комнаты, ни один не оказался способен назвать его: некоторые неуверенно предположили, что это — дуб, другие молчали; одна девушка высказала догадку, что это просто тенистое дерево. Переводчик, имеющий дело с ботаническими терминами своего автора, должен стараться быть более точным.

В «ЕО», главе Шестой, VII, Пушкин описывает изменившегося с годами повесу Зарецкого, удалившегося в сельскую местность и нашедшего защиту или убежище («укрывшись») под некими растениями. Анализируемая строка гласит:

Под сень черемух и акаций…

Перевод «под сень» (крытое убежище, оборудованное чем-то в виде прикрытия, крыши, крытой галереи, арки, свеса крыши, «свода из листьев», «навеса из веток», экрана, тента, беседки, метафорического крыла, и т. д.) представляет только одну незначительную трудность; но она раздражает, поскольку «под сень» (вин. пад., ед. ч.), «под сенью» (тв. пад., ед. ч.) и другие сочетания, образованные от «сень» (ж. р., ед. ч.) и «сени» (мн. ч.; не путать с хорошо известным словом, обозначающим холл или вестибюль), ритмически очень податливы и потому так почитаемы русскими поэтами — к видимому удобству их переводчика. «Сень» не может всегда переводиться на английский посредством какого-то одного слова. Обманчивое слово «shade» — «тень» — не должно соблазнить бескорыстного литератора по той важной причине, что его точный русский эквивалент «тень» во фразах, подобных приведенным выше, не вполне синонимичен слову «сень» и фактически может сочетаться с ним в одном и том же отрывке в качестве глуповатой рифмы. Однако эстетическое значение слова «сень» является настолько эфемерным, что во многих примерах, — из которых здесь рассматривается один, — не должно считаться преступлением использовать в переводе слова «ниже» или «под» вместо «под сенью» (см.: Коллинз, «Ода к Вечеру», строка 49, в собрании Додсли, 1748) или «в сень». Но вернемся к рассматриваемому отрывку:

Под сень черемух и акаций…

Беседка, о которой идет речь в этой строке, образована двумя породами кустов или деревьев. Может ли простое упоминанье их названий сказать что-нибудь русскому читателю? Все мы знаем, что в разных языках знакомое название растения может по-разному воздействовать на воображение: в одной стране основным может быть его цвет, в другой — его форма; оно может иметь прекрасные классические смысловые ассоциации; может нести благоуханье невероятного цветения; может содержать что-то милое, подобное остаткам романтического образа мыслей, дарованных ему поколениями авторов элегий. Название растения может нести в себе память (подобно георгину) о старом ботанике или (подобно камелии) о бродячем иезуите, вернувшемся с острова Лусон. Слова «черемух и акаций» (оба ж. р., род. пад., мн. ч.) означают для русского две цветущие кущи и то, что можно назвать стилизованной смесью ароматов, один из которых, как сейчас будет показано, — чистый вымысел. Я не думаю, что переводчик должен особенно беспокоиться о передаче ассоциаций в своем тексте, но ему следует пояснять их в примечаниях. Жаль, конечно, что благозвучные французские названия некоторых растений, скажем, «l'alidore» (приведем наугад), вызывающее представление о любовных напитках и утренних туманах, становятся в Англии свиной бородавкой (из-за необычной формы цветов), или хлопковой коробочкой (из-за строения молодых листьев), или пуговицей пастора (намек на неприметность). Но если название такого типа не озадачивает или не вводит в заблуждение читателя, отсылая его к десяткам различных растений (в этом случае следует дать специфическое латинское название), переводчик вправе использовать любой обеспечивающий требуемую точность имеющийся термин.

В словарях «черемуха» обычно переводится как «bird cherry» <«птичья вишня»> — настолько неясно, что фактически лишено смысла. Более полное название «черемухи» — «racemose old-world bird cherry» <«кистевидная европейская птичья вишня»>, фр. «putier rac'emeux», лат. «Padus racemosa Schneider». Русское слово, с его слогами напоминающими что-то пушистое и мечтательное, превосходно соответствует этому красивому дереву, выделяющемуся длинными кистями соцветий, придающих всему растению при цветении нежный, трепетный вид. Обычное растение, распространенное в лесистой местности в России, оно хорошо приживается у берегов рек среди ольхи и на поросшей соснами пустоши; его молочно-белый, пахнущий мускусом, майский цвет ассоциируется в русских сердцах с поэтическими волнениями юности. Английскому названию не хватает таких характерных примет (оно обозначает лишь несколько родовых отличий — или грубых, или омонимичных, или то и другое вместе), что были бы не столь педантичны и не столь безответственны, как бессмысленные названия, которые вредоносные буквоеды старательно переносят из одного русско-английского словаря в другой. Одно время я следовал обычно надежному словарю Даля, определяя дерево как «mahaleb», которое, однако, оказалось совсем другим растением. Позже я придумал название «musk cherry» <«мускусная вишня»>, которое довольно хорошо передает звуки слова «черемуха» и дает почувствовать аромат ее цветения, но, к сожалению, вызывает вкусовые ощущения, не характерные для её маленькой, круглой, черной ягоды. Теперь я формально ввожу в оборот простое и благозвучное название «racemosa» <«кистеобразная»>, употребляющееся в качестве существительного и рифмующееся с «мимозой».

Теперь обратимся к ее компаньонке — «акации» и зададим вопрос: должен ли переводчик понимать название растения буквально (следуя своему словарю, который «утверждает», что акация это «acacia») или ему следует выяснить, что это слово означает в действительности в его контекстуальном окружении — в условиях некоторого предполагаемого места и в свете некоторой литературной схемы? Я сторонник второго пути.

В то время как черемуха растет дико по всей территории, на которой происходит действие в нашем романе (северо-западная и центральная Россия), с настоящей акацией дело обстоит по-другому. Она — красивый и полезный род тропических деревьев, семейства мимозовых, один вид которого, австралийская акация серебристая, лат. A. dealbata F.v.M., выращиваемая садовниками в теплицах, была акклиматизирована на побережье Кавказа: обычно она продавалась — уже после Пушкина — как «мимоза» цветочницами С.-Петербурга. Акация нашего текста не относится и к виду «locust» <«белая, ложная акация»>, как назвал ее один переводчик, хотя и верно, что «белая акация» для южной России означает только одно — сладковато пахнущую американскую робинию, лат. Robinia pseudoacacia Linn., выращиваемую на Украине и воспетую сотнями одесских рифмачей. Наша акация не относится также ни к виду акации серебристой, ни к виду ложной акации. Какая же акация упоминается в нашем тексте? Конечно же, это цветущий желтыми цветами вид «карагана» (точнее, лат. Caragana arborescens Lam.), привезенный из Азии и выращиваемый в господских беседках и вдоль садовых аллей в северной России. Французские домашние учителя называли ее «l'acacia de Sib'erie» <«сибирская акация»>; маленькие мальчики обычно расщепляли ее темный стручок и противно свистели, дуя в него между полураскрытыми ладонями. Но с абсолютной уверенностью позволяет установить вид растения следующее рассуждение. Строка Пушкина является пародией на два отрывка из стихотворения «Беседка муз» (1817) Батюшкова — малого поэта, искавшего новые пути в литературе, — к образам которого Пушкин обращался, по крайней мере, столько же раз, сколько к стилю Карамзина и Жуковского. Стихотворение, написанное свободным, разностопным, ямбическим стихом — т. е. ямбическими стихами переменной длины — начинается:

Под тению черемухи млечной И золотом блистающих акаций…

И заканчивается:

Беспечен, как дитя всегда беспечных граций, Он некогда придет вздохнуть в сени густой Своих черемух и акаций.

Эпитет во второй строке стихотворения прекрасно соответствует яркому цветку караганы и совсем не подходит к белым цветам ложной акации. Оставим другие деревья тем благородным составителям парафразов, которых сэр Джон Денем похвалил три столетия назад в своем обращении к другому достойному сэру Ричарду Фэншо (см. предисловие Драйдена к «Посланиям» Овидия, 1680):