Консультант для дознавателя - аристократа

Каждая мелочь превращалась в повод провести ещё чуть-чуть времени со мной.

Я вставала — он уже предлагал завтрак.

Я выходила — он уже держал зонт.

Я возвращалась — на подоконнике уже стояла заварка редкого янтарного улуна, с которой "надо начинать разговор о смысле бытия".

И ещё — разговоры.

Он говорил со мной бесконечно.

Сначала о мелочах: рецепты, уличные сказания, философия Пяти Осьминогов (я до сих пор не уверена, что это не его выдумка).

Потом — глубже: про старшего брата, которого он никогда не смог превзойти. Про свою мечту — уйти однажды в горы и преподавать боевое дыхание детям.

— Хочется тишины. И тех, кто слушает не только ушами, — говорил он, глядя мне в глаза так, что у меня сводило живот.

А вечера… вечера он устраивал будто тайные свидания, и не спрашивал, хочу ли я этого.

Однажды я вошла в дом и обнаружила, что все фонари заменены на бумажные светильники с сакурой, а по полу тянется дорожка из лепестков.

— Сегодня день спокойствия сердца, — сказал он с мягкой улыбкой. — Традиция — ужин при лунном свете. Я хочу, чтобы ты это почувствовала.

Он подал еду сам, не подпуская слуг.

Медленно, с ритуальной точностью, как будто подавал не рис и рыбу, а какую-то священную истину.

И потом — разговор. Всегда разговор.

Я пыталась удержать расстояние, но между этими разговорами о детстве, между его прикосновениями к чашке, когда он передавал мне чай, и между взглядом, который он клал поверх моих плеч как невесомый шарф… я терялась.

Я не знала — играет ли он.

Или я уже больше не играю.

Он не задавал вопросов о моей работе. Не спрашивал о моём беспокойстве. Но взглядом всё говорил.

И это — раздражало.

Я не просила его лезть в душу. Не звала в эти прогулки.

Но каждый вечер он обволакивал меня как шёлковый туман: красиво, незаметно, неотвязно.

На третий день он нарочно задержал меня у старой беседки с видом на озеро.

Он не просто хотел провести время — он хотел остановить меня.

— Знаешь, Никки, — сказал он, глядя на темнеющее небо, — есть в тебе что-то, что нельзя не замечать.

Я промолчала. Потому что если бы сказала хоть слово — это что-то прорвалось бы наружу.

Но внутри я знала: я не могу ему верить.

Не сейчас. Не здесь.

Не с тем, что я знаю.

И не с тем, что готова сделать.

Потому что даже если он невиновен — он отвлекает меня от главного.

А главное — торги через три дня.

И они могут стоить мне жизни.

А может — свободы.

На третий день — он снова пригласил меня гулять.

— На крыше старого театра можно смотреть звёзды. Я нашёл путь, чтобы забраться.

Мы сидели там, под ночным небом, укрывшись от ветра, и говорили о снах. Он рассказал, что ему снится, будто он идёт по мосту из бумаги — и под ним только облака.

— Если сорвусь — улечу. Если дойду — проснусь. Каждый раз.

Я молчала.

Потому что в эти три дня мне не снилось ничего.

Мозг был в режиме боя, в режиме выживания.

А сердце... снова хотело в ловушку.

Я не знала, кто он. До конца — нет.

Но знала одно: если он притворяется — он мастер.

А если не притворяется… возможно, он тоже на краю моста.

До рассвета осталась одна ночь.

А я готовилась не к дню — к решению.

Открыть глаза и сделать шаг. Или улететь.

Глава 27. Рассвет в империи Юан

Как бы я себя ни уговаривала, как бы ни отвлекала мыслями — я переживала.

Юнчжи ушёл. Без слов. Без объяснений.

Просто растворился в тенях, словно был сам частью этого города — плотью его улиц, дыханием фонарей и шелестом бумажных стен.

Он даже не попрощался.

И, что хуже всего, я это заметила.

Но сейчас не время тонуть в мыслях.

Я знала, куда он направился — и знала, куда и я должна идти.

Ночь была густой, как мёд с лотосом — пахнущая благовониями, плотная от сырости и чужих разговоров.

Я натянула перчатки, закрепила на поясе съёмочные артефакты и в последний раз проверила заколку с отравленным шипом — на всякий случай.

После чего — одним движением распахнула окно и выскользнула в ночь.

Моей дорогой были крыши.

Крыши в Восточном Городе — не просто крыши.

Это вены, по которым течёт незримая кровь всех разведчиков, воров и мечтателей.

Я двигалась, как учили в Академии: мягко, без звука, в такт с дыханием ветра.

Сначала были высокие, горделивые здания, с выгнутыми, покрытыми чёрной черепицей кровлями.

Здесь жили состоятельные семьи, украшенные шелком и перьями журавля, за стенами которых слышались звуки лютни и лёгкий смех прислуги.

Там, в глубине садов, виднелись беседки с чайными лампами — теплые, почти семейные.

Отсюда город казался почти добрым.

Но стоило мне проскользнуть чуть дальше — и началась реальность.

Дома ниже, крыши с провалами, развешанное бельё между окон.

Район лавочников, аптекарей, портных. Запах рыбы и масла.