Кореец

Мы взвалили на спины баулы. Они были ужасно неудобными, ремни врезались в плечи, тянули к земле. Первые метры по песку дались легко, но потом начался подъем. Камни осыпались под ногами, колючки цеплялись за одежду. Мы пыхтели, потели, останавливались каждые сто метров, чтобы перевести дух. Солнце поднималось все выше, жара нарастала. Мокрая одежда прилипала к телу.

Через час такого «восхождения» я был готов сдохнуть. Ноги гудели, спину ломило, руки дрожали от напряжения. Колька шел впереди — так же молча, упрямо, как танк. Его таежная закалка давала о себе знать, а я еще не вполне очухался от травмы.

— Далеко еще? — прохрипел я, когда мы остановились на очередном привале на вершине небольшого холма.

— Почти пришли, — он указал вдаль. — Видишь?

Я присмотрелся. В утренней дымке, километрах в двух от нас, действительно виднелась серая лента асфальта. Трасса! Спасение!

Последние километры мы преодолели, через не могу, подгоняемые надеждой и страхом. Наконец, вывалились из кустов прямо на обочину шоссе. Грязные, потные, оборванные, с подозрительными баулами — вид у нас был еще тот. Пара машин пронеслась мимо, даже не притормозив. Водители шарахались от нас, как от прокаженных.

— Так мы тут до вечера простоим, — проворчал Колька. — Надо что-то делать.

Он вышел на середину дороги и, когда показалась следующая машина — старенький «Москвич», — решительно поднял руку. Водитель испуганно затормозил. Колька подошел к нему. Что он там говорил, я не слышал, но через минуту «Москвич» съехал на обочину, а Колька вернулся к нам.

— Поехали, — коротко бросил он. — Договорился. До Махачкалы подбросит. За десятку.

Мы быстро закинули баулы в багажник, сами сели на заднее. Водитель — пожилой дагестанец с седыми усами — бросал на нас косые взгляды в зеркало заднего вида, но молчал. Видимо, десятка перевесила его опасения.

Старенький «Москвич», пропахший бензином и пылью дагестанских дорог, выплюнул нас с Колькой и нашими драгоценными баулами на привокзальной площади Махачкалы. Город встретил нас совсем иначе, чем Астрахань. Не было той медлительной, обветшалой купеческой основательности. Махачкала показалась более резкой, суетливой, горской. Воздух был суше, солнце — таким же беспощадным, но уже с каким-то другим, кавказским привкусом.

Площадь гудела. Смешались гортанные выкрики таксистов, зазывающих клиентов, шум автобусов, лязг трамваев, гомон толпы. Публика тоже другая — больше смуглых лиц с орлиными носами, мужчин в кепках-аэродромах, женщин в ярких платках, но уже без астраханской пестроты, строже как-то. И море здесь чувствовалось иначе — не ленивая ширь Волги, впадающей в Каспий, а настоящее, соленое, пахнущее йодом и свободой, хоть и зажатое между горами и городом.

Глава 16

Вокзал — довольно помпезное здание сталинской постройки, с неизменными колоннами и лепниной, но уже с каким-то южным акцентом в архитектуре — выглядел островком порядка посреди этого хаоса. Мы затащили наши баулы в прохладный, гулкий зал ожидания, плюхнули их на скамейку и перевели дух. Вид у нас, должно быть, был бомжатский: мокрые штаны уже высохли, но покрылись соляными разводами, одежда измята, лица небриты и обветрены. Люди косились на нас с любопытством и опаской.

— Ну и городишко, — пробормотал Колька, с недоверием оглядывая пеструю толпу. — Шумно, как на китайском базаре.

— Юг, — пожал плечами я. — Здесь всегда так. Теперь надо найти нашу Инну. Адрес есть. Сразу поедем или сходим пожрем?

Колька задумался, потирая небритый подбородок.

— Поехали на адрес, — решил он. — Надо быстрей сваливать отсюда. Вдруг красноводские бандосы с местными связаны. Внешность у нас приметная. Да и по-утряне, больше шансов застать её дома. А то свалит куда-нибудь и ищи её потом, свищи.

Я был с ним согласен. Там у Инны и пожрём. Баулы мы оставили в камере хранения, захватили балык, чтоб не протух в духоте и вышли из вокзала, снова окунувшись в жаркий, суетливый мир махачкалинской привокзальной площади. Теперь предстояло найти такси, которое согласится везти двух подозрительных типов по указанному адресу — у черта на куличках, к дому у самой железной дороги. В «полосу отчуждения».

Поймать такси оказалось делом непростым. Местные бомбилы, орлиным взором оценив наши потрепанные физиономии, либо заламывали несусветную цену, либо просто отмахивались, бормоча что-то про «занято» или «не по пути». Видимо, вид у нас был слишком уж намекающий на неприятности.

Наконец, после долгих препирательств, нашелся один — пожилой усатый водитель на разбитой «Победе», которая, казалось, помнила еще самого Сталина. Он долго цокал языком, разглядывая нас, сокрушился по поводу маршрута, потом назвал цену, в оба конца (слушай дорогой, обратно, где я пассажира найду?) от которой Колька скривился, как от зубной боли. Я давно заметил — он жуткий жмот. Ведь деньги мы сохранили — расчет за переправу предполагался на месте доставки, а Магомет сошел раньше. Мы расселись на просторном заднем сиденье, и «Победа», чихнув пару раз, тронулась, вливаясь в хаотичный поток махачкалинского движения.

Город мелькал за окном: пыльные улицы, перемежающиеся с неожиданно зелеными скверами, стандартные советские пятиэтажки рядом с кривыми одноэтажными домиками, утопающими в виноградниках, горы, нависающие над городом с одной стороны, и синяя полоска моря — с другой. Чем дальше мы отъезжали от центра, тем больше город терял свой столичный лоск, превращаясь в обычный южный поселок.

Наконец машина свернула с асфальтированной дороги на разбитую грунтовку, идущую параллельно железнодорожному полотну. Вот она — «полоса отчуждения». Несколько рядов однотипных домиков, построенных, видимо, еще в незапамятные времена для нужд железной дороги. Шлак под ногами, запах креозота от шпал, чахлые палисадники, где вместо цветов росли суровые подсолнухи и какая-то колючая трава. И вечный спутник — железная дорога. Рельсы блестели на солнце, уходя вдаль, к горизонту.

— Вам куда тут? — пробурчал водитель, притормаживая. — Номеров-то не видать.

Я сверился с адресом, записанным на клочке бумаги.

— Вот этот, кажется. С синими ставнями.

Мы расплатились, «Победа», фыркнув на прощание, укатила обратно, в городскую суету, оставив нас посреди этой странной, застывшей во времени реальности.

Дом Инны был таким же, как и остальные — небольшой, одноэтажный, с потрескавшейся побелкой и теми самыми синими ставнями. Маленький дворик, огороженный низким штакетником, заросший бурьяном и пыльными мальвами. У калитки — старая, вросшая в землю скамейка. Тишина стояла почти оглушающая, нарушаемая только стрекотом кузнечиков и далеким гудком тепловоза.

— М-да, — протянул Колька, оглядываясь. — Веселое местечко. Прямо декорации к фильму про гражданскую войну.

И впрямь, было в этом пейзаже что-то щемяще-безвременное. Люди здесь жили бок о бок с железным монстром, подчиняясь его ритму, его гудкам, его неизменному движению. Жизнь в «полосе отчуждения» — ни город, ни деревня, особый мир со своими законами и своей, особой тоской во взглядах.

Калитка жалобно скрипнула, словно жалуясь на вторжение чужаков. Я постучал костяшками пальцев в старую, облупившуюся дверь. Несколько секунд было тихо, только кузнечики продолжали свою монотонную песню. Потом за дверью послышались шаги, щелкнул засов.