"Король" с Арбата

–  У самой двери установили. Взвизгивает, дразнит патефонная пластинка:

Раз живем на свете

Настя, Настя, Настенька…

Раз ведь молодость бывает нам дана…

–  Ребята,- говорю я,- так дальше нельзя. Ведь скоро в школу.

–  Ну, а где достать шестеренки?
– горячится Мишка.- Все равно дальше тупик.

А за стенкой сарая патефон настойчиво сообщает:

Марфуша все хлопочет,

Марфуша замуж хочет,

И будет верная жена…

Лева косится на дверь, морщится, потом встает, медленно всех обводит очками:

–  А как же наша клятва? Ведь даже землю ели.

–  Не будем больше танцевать!-горячится Женька.

–  Ты ведь первый уйдешь, как патефон услышишь,- говорю я. Женька не отвечает, долго лохматит свой «политический» зачес.

–  Придумал,- упавшим голосом говорит Лева.- Нужно всем остричься наголо.

Мы задумались. Молчим.

–  Правильно!-вдруг кричит Мишка.- Тогда отступать будет некуда. Как говорится, позади Москва.

–  Все-таки жалко,- мнется Женька.- На солнце не так печет.

Мы осторожно трогаем дорогие нам зачесы, смотрим на Лидочку. Она смеется:

–  Волосы потом еще лучше будут расти. А какое теперь солнце? Уже осень скоро.

–  Ну, так как?- спрашивает Лева и смотрит не на нас, а на аппарат.- Решили?

–  Решили,- тихо отвечаем мы.

За дверью радостно захлебывается патефон:

А Маша чаю, чаю наливает, И взор ее так много обещает…

Лидочка встает, поднимает руки:

–  Ребята, нам нужен свой гимн. Я предлагаю «Не спи, вставай, кудрявая…» Начали.

Лидочка весело дирижирует, а мы все хором:

Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река, Кудрявая, что ж ты не рада Веселому пенью гудка…

Хорошо звучит песня в тесном сарае. Бьется она о стенки, взлетает к потолку.

Мишка дверь открыл, и бодро, задорно понеслась песня в темный двор:

Не спи, вставай, кудрявая, В цехах звеня, Страна встает со славою Навстречу дня…

Нам видно, как Гога и его дружки осторожно оттаскивают стул с играющим патефоном подальше от нашего сарая.

Утром я первым делом - к зеркалу. Рукой прикрыл свой зачес. Ничего получается. Можно стричь. Сойдет. Боком повернулся, тоже ничего. Жалко, не видно, что получится сзади. Ну, наверное, сзади как спереди.

–  Ты чего там вертишься у моего зеркала?
– Это сонный голос Нонки.- Ведь еще молоко на губах, а уже фасон. Все девочки на уме.

–  Эх, Нонка, Нонка…

–  Что, Алешка?

–  Ничего-то ты не понимаешь.

–  Я все понимаю. Постарше тебя. Пережила это.

–  Что это?

–  Ну, вот это самое.- Она высунула руку из-под одеяла, рисует что-то вроде головы и кудрей.

Что с ней говорить!

Просто не о чем с ней разговаривать.

Во дворе на скамейке - все ребята.

–  Долго ты,- говорит угрюмо Женька.

–  Нонка задержала.

–  Чего она?

–  Да хочет тоже остричься… Все советовалась. Лидочка заинтересовалась:

–  Как? Совсем?

–  Да как тебе сказать… Что-то там оставить, а что-то отрезать.

Лидочка успокоилась.

Женька осторожно свою шевелюру потрагивает. На нас не смотрит, все больше к Лидочке обращается:

–  Вообще-то ребята… Вот возьмем древних греков.

Мы переглянулись и взяли этих «древних греков». Женька продолжает:

–  У них все скульпторы, поэты там разные все с прической…

–  А кто же наголо бритые?-спрашивает Лидочка.-Я в музее видела. У них много без волос.

Ну, это разные мудрецы, ученые, изобретатели - те, верно, лысые.- Подумал, уточнил: - А может, стриглись наголо… Я не знаю.

–  Ты куда, Женька, гнешь?-вдруг сердится Лидочка.- Жалко волосы? Так бы и сказал сразу. А то - поэты, скульпторы… Алешка, ребята, пошли…

Мы идем. Это только так говорится: «Мы идем». А в самом деле мы передвигаемся. Скачками, как кинопленка.

У входа в парикмахерскую переминаемся. Фотографии разные и парики на витрине рассматриваем.

–  Алеша,- говорит Лидочка.- Ну? Что же ты встал? Я шагнул в зал, словно в школе к врачу на уколы. Обкрутили салфеткой. В зеркале мне видно: суетится

около черненький, сухонький парикмахер, весь в белом. Над головой ножницы пробует, воздух стрижет.

–  Как вас, молодой человек? Я молчу.

–  Бокс? Полубокс? Полечку?

–  Стригите наголо,- слышу я голос Лидочки. Ножницы застыли.

–  Как вы, барышня, сказали?

–  Стригите наголо. Ну, чего же ты молчишь, Алеша?

–  Наголо,- подтверждаю я. Остригли.

Потом сразу Женьку и Мишку остригли. Мы ждем, пока и Леву остригут.

–  Это почему же вас всех наголо?-участливо спрашивает пожилая парикмахерша, пригнув Левин затылок так, будто хочет приклеить его подбородок к груди.

В больших зеркалах нам все видно. Мы любуемся стрижеными головами, друг другу подмигиваем. Вообще-то ничего получилось.

–  Это зачем же вы так? Все вдруг наголо?-опять спрашивает парикмахерша.

–  В армию они идут,- серьезно говорит Лидочка. Парикмахерша губы поджала, дальше стрижет Леву

молча.

А наш черненький худенький мастер то сидел тихонько в своем кресле, одеколоны разные на себе опробывал, а тут вдруг встал, расческой по стеклянному столику постукивает:

–  Кларцета Федоровна, нужно читать прессу. Между прочим, мы на салон получаем газету. Что я вам всегда говорил? Я вам говорил, что будет война.

Мы поскорее друг за другом к выходу.

На улице как-то холодно без волос. Ну, ведь это еще утро, а скоро солнце припечет. Прошли гуськом в наш двор, и скорее в сарай.

Сначала зашелестел чертеж, а потом к утренним шумам Плющихи присоединилась вся наша техника: напильники, молоток, сверло.

В общем, стараемся.

Оно бы все хорошо. Да вот поджидают нас две конические шестерни.

В дверях Славик нарисовался. Яблоко жует. Присел прямо у входа, сам себе подмигнул, задумался: