Королевская аллея

— За ужином… — сам собой разрабатывался в голове Сына дальнейший план, — подложить что-нибудь в еду, например, кураре (тут он быстро взглянул на Батака)… Боже, тогда наступил бы покой… «Крулль» — достойное завершение более чем богатого творческого пути. Эри в последнее время всё упорнее мечтает освободиться от домашних обязанностей. Старуха без Старика — тоже ни к чему. — Лицо Голо Манна заиграло странным блеском. — Эти три набатных колокола, три трубы Судного дня, которые заглушают всё кругом, вдруг окажутся мирно лежащими рядом друг с другом, под обеденным столом. Я, еще в ту же ночь, напишу первую фразу книги о полководце Валленштейне, а в последующие дни начну спокойно писать этот труд, главу за главой.

— Я больше не желаю думать о вашем семействе, господин Манн. А вам советую и в дальнейшем чаще колебаться. И потом, вы сами только что говорили о гуманизме…

Их преследователь пробудился от сладких грез.

— Разумеется (он снова обрел благонравный вид, и локоть его опять проехался по винной лужице), вы, человек, на которого я напал врасплох…

— Ах, оставьте, вы не самый бесцеремонный из тех, с кем мне пришлось здесь столкнуться.

— …вправе потребовать, чтобы я как-то объяснил свою навязчивость.

— Об этом я попросил бы вас, да.

— Нельзя сказать, что после прожитых мною лет я остался совсем уж с пустыми руками.

Похоже, мысль о возможности трех внезапных загадочных смертей в Дюссельдорфе еще не совсем выветрилась из головы нелюбимого сына. Да и наследство, и доли прибыли за продажу произведений, которые притекали бы к оставшемуся в живых, наверняка были бы астрономическими. Даже на далеком Тайване люди запоем читают «Волшебную гору»… Сыну и Брату пришлось приложить усилие, чтобы сконцентрироваться:

— Вскоре после того, как вы побывали в Мюнхене и воспользовались моей постелью, я покинул родительский замок и принялся энергично набираться жизненного опыта. Я понимал, что моим измученным соотечественникам нужно помочь! Милитаристы навязали им войну и нищету; к выгоде концернов, будь то «Тиссен», «Борзиг» или «BASF»^{294}, рабочий выставлял на продажу собственную шкуру. В разгар «золотых двадцатых» он надрывался, отстаивая аккордные смены, а позже, когда стрелки всех часов стояли на отметке «Мировой экономический кризис», — выпрашивал подаяние у закрытых ворот заводов. Чтобы написать для газеты действительно глубокий репортаж о той человеческой массе, которая создает благосостояние Германии, я устроился рабочим на фирму «Нижнелужицкие угольные шахты», в Шипкау. Вот этими руками (он показал свои ухоженные пальцы) я сам в 1929-м толкал вагонетки с бурым углем^{295}. Отчет сына Томаса Манна, написанный под непосредственным впечатлением от работы в шахте, мог бы встряхнуть вялую общественность. Однако я что-то не замечал революционных настроений у своих лужицких товарищей по работе: по вечерам они предпочитали пить пиво. Идея экспроприации собственности фирм и банков их не воодушевляла, а некоторые уже прислушивались к Гитлеру, который обещал им решить все проблемы в рамках национал-социалистического Фольксгемайншафт^{296}. Я оценивал это как плохой знак. Может, сказалось и то, что рабочим я представлялся неким чужеродным телом.

— Очень может быть.

— Дело кончилось тем, что я и сам отошел от Карла Маркса и Фридриха Энгельса с их неопровержимыми (в теории) историческими диагнозами и видениями. Политические поэты — вот кем они были! Оба делали ставку не на мирное урегулирование конфликтов. А на борьбу. Оба хотели доказать свою правоту, а меня их радикализм отвращал. Я не был уверен, что так уж хочу заменить одну систему другой. Капитализм — социализмом. Ведь если история и учит нас чему-то, то лишь таким общим принципам: не ждать слишком многого от будущего; не думать, будто человек может охватить взглядом то, что ограниченный человеческий ум просто не способен вместить (во всей целостности) и объяснить себе. Да, изучение истории — это наилучшее превентивное средство против фанатизма, экстремизма и уверенности в своей правоте. История учит нас полагаться скорее на умеренность и осторожность, нежели на тотальные решения. Изучение истории помогает нашему уму созреть для свободы и ответственности. Надеюсь, то, что я говорю, для вас не лишено интереса.

— Отнюдь нет.

— Я отправился в Берлин, огляделся в этой метрополии, познакомился с тамошними людьми искусства; отстаивал идею единой Европы, которая уже не будет нуждаться в войнах; все больше увлекался историей^{297}, от которой меня отвращало лишь то, что в те годы она была пропитана националистическим духом: преподаватели непрерывно возвеличивали какие-то битвы, болтали о расовой судьбоносной общности, вместо того чтобы показывать пути к единой Европе. Благодаря одному ученому, по имени Бертрам, я еще в родительском доме — достаточно своевременно — узнал о возрождении немецкого национализма. Для подлинно консервативного историка средоточием всего является человек. Для историка же, придерживающегося левых взглядов, — система.

Клаус Хойзер незаметно откинулся назад, чтобы из «Нойсской горницы» бросить взгляд на барную стойку в большом зале пивной. Бертрама среди посетителей, сидящих у стойки на высоких табуретах, он не заметил. Вместо него явилась госпожа Инга с третьей бутылкой вина, которую заказал, посредством поданного издали знака, господин Манн. Радуясь благотворной перемене за этим столиком, кельнерша налила всем вино и даже сказала: «На здоровье!» Анвар производил теперь странное впечатление. Казалось, будто не он одет в костюм с галстуком, а сама материя костюма, швы и узел галстука поддерживают его, не давая распасться на части. Вино он глотал, шумно причмокивая.

— Импорт, экспорт? — поинтересовался, обращаясь к нему, Голо Манн.

— Ро-ро-ротанг.

— Это, скорее, импорт. Впрочем, конечно, с какой стороны смотреть… — Он проглотил маленькую белую пилюлю — что-то успокоительное или, может быть, веселушку^{298}: — Я нуждаюсь в одиночестве, которое мне необходимо, чтобы выгуливать мои мысли. Но и без человеческого общения я не способен провести ни дня, может, даже ни единого часу. Такой вот конфликт.

Голо Манн, похоже, хочет опустить свою массивную голову на плечо индонезийца, который с каждой минутой кажется все более рассыпающимся, все более отстраненным. Хойзер же, со своей стороны, полагает, что пребывает где-то в потусторонности: по ту сторону трезвости и даже по ту сторону обычного опьянения; в голове его ослепительно светло, там вспыхивают какие-то буквы, обгорелые замковые башни, снова и снова — художественные безделушки на письменном столе Томаса Манна в Мюнхене: фигурка Будды, портрет Савонаролы, аскетичного диктатора из Флоренции… Потусторонне-напряжены его нервы, в ушах постоянно звенит, будто где-то разбивается стекло, — не сказать, чтобы все это было так уж неприятно, просто лучше не вставать, чтобы не споткнуться о ножку своего же стула. Но ему бросили вызов, и он этот вызов принял. И теперь слышит:

— Не хочу докучать вам деталями. Я перебрался в Хайдельберг, чтобы изучать философию у Карла Ясперса. Благодаря автомобилю, подаренному мне родителями, я мог совершать поездки по прекрасной Германии. Сотрясаемая грандиозным мировым экономическим кризисом, лишенная демократического духа, она всё в большей мере становилась добычей национал-социалистов. Антисемитизм, которого прежде я почти не чувствовал, превратился в вентиль фрустрации и ненависти. Я колебался, но мне ничего другого не оставалось, кроме как пытаться противостоять этой коричневой волне, захлестывающей мою страну. Я выступал как поборник пацифизма, публиковал статьи в хайдельбергских газетах, где советовал своим соотечественникам хранить верность бюргерским традициям и социал-демократии: потому что всё другое — всякого рода крайности — неизбежно приведет к тирании черни и к гибели. Если приглядеться, идеология НСДАП базируется лишь на двух принципах: послушания и подавления инакомыслящих. А некоторому подъему благосостояния, который обещала эта партия — умалчивая, что в 1933 году во всем мире начался новый экономический подъем, — соответствовало полное отсутствие перспектив на будущее. Относительно Европы: никаких новых идей, за исключением того, что ее нужно подчинить себе и эксплуатировать. А что означает, на бытовом уровне, идея народного счастья? — Пустые слова. Как ответственный человек, я, невзирая на свои слабые силы, боролся со злоупотреблением всеми немецкими традициями. Немецких императоров тогда называли «фюрерами по крови», Бисмарка — «предшественником» нынешнего фюрера, Фридриха же Великого изображали как тупоумного тевтона. Пафос и цветистость выражений — в каждой фразе! Когда эта страна, наконец, излечится от предательства по отношению к собственному наследию? Она должна признать свою вину и ее последствия… Колдуну пришлось отправиться в изгнание, как и всем членам его семьи. Нам грозила смертельная опасность. Она исходила от людей, подобных тем, что сейчас так уютно здесь бражничают. Внезапно нас заклеймили как «декадентствующих космополитов с примесью еврейской крови»… Мне, как я уже упоминал, удалось спасти отцовские дневники. Я получил паспорт гражданина Чешской республики. После ее гибели бежал во Францию. Там работал университетским преподавателем, пытался раскрыть французам глаза на опасность, исходящую от гитлеровской Германии. Благородное дело, если иметь в виду, что к Парижу уже приближались колонны немецких танков… Америка стала последним прибежищем для нас всех. Жизнь, которая начиналась вполне благополучно, в какой-то момент превратилась в непрерывное бродяжничество, с лагерями для интернированных на краю бездны^{299}. Снова и снова приходилось возвращаться, как в последнее пристанище, в родительский дом: Колдун никогда не отказывался кормить своих детей. Может, помимо общего для всех проклятия, обусловленного самой эпохой, это тоже было проклятием: знать, что где-то для тебя всегда накрыт стол… Вы, господин Хойзер, наверное, пережили это время по-другому. Но в вас я не почувствовал признаков отравления коричневым режимом. Думаю, вы были просто «попутчиком» или фронтовым солдатом.

— Мне однажды довелось играть на скрипке в национал-социалистическом оркестре Шанхая, и в тот день я неумышленно обезобразил серьезную музыку, превратив ее в фокстрот. Так что после я уже занимался только экспортом.

— Браво! Но об этом мы поговорим позже. Потому что в данный момент я хочу обратиться к вам с настоятельной просьбой.

— Она связана с этой папкой? — Хойзер неуверенно ткнул пальцем в сторону изделия из благородной кожи, лежащего на коленях у Голо Манна. Остекленевший взгляд Анвара тоже прилип к портфелю.