Красноармеец Горшечников

– За что же Доббса высадили?

– У него случился приступ желудочной лихорадки. Видать, побоялись эпидемии, вот и решили избавиться от обоих.

– А где он теперь?
– поинтересовалась незаметно подошедшая Георгина.
– Надо навестить американского пролетария!

– Отдали под опеку комсомольцев. Кажется, его приютили родители Ганны.

– Отлично! Пойдем, Гарька. Я только за «Манифестом» сбегаю, а у тебя вроде был кусок ситного.

Ромка тоже собрался с ними проведать спасённого матроса. По дороге Георгина так вдохновенно рассказывала, как американские капиталисты издеваются над чернокожими рабами, что у Гарьки даже защипало в носу от жалости.

Ситный Доббс принял с благодарностью, однако от прослушивания «Манифеста» отказался. Поговорив с ним, Георгина выяснила, что рабов в своей семье он не помнит, в Америке не бывал, сам родом из Ливерпуля, а отец - с Ямайки. Пароход, на котором Доббс служил кочегаром последние пять лет, был приписан к Бриндизи и перевозил мирный товар вроде мануфактуры. Команда на пароходе подобралась с бору по сосенке; капитан - англичанин, Доббса не обижал, может, потому, что не замечал. Высадили его свои же товарищи, испугавшиеся тифа.

– Всё равно пролетарий, - сказала Георгина с некоторым разочарованием.
– Угнетённый класс.

* * *

Улочка была обставлена домиками, при постройке сиявшими белизной; теперь стены пожелтели, и домики смотрели грустно; листва неизменных акаций к концу лета огрубела и пропылилась насквозь. Одни только высоченные мальвы - алые, розовые, кремовые, точно вырезанные из бархатной бумаги - радостно сияли в палисадниках.

Денис Фоменко, оставленный у здания почтамта стеречь лошадей, разговаривал с девушками. Девушки были не простые, а военные, увешанные оружием от шеи до колен, с алыми бантами на выгоревших гимнастёрках. Их дверей почты вышла их товарка; все подхватились и упорхнули, словно стайка зарянок.

– Кто такие?
– поинтересовался Ромка.

– Женский батальон имени Веры Засулич. Письма родным отправляли, с фотокарточками…

– Чего только нет в нашей Красной армии, - заметил Гарька.

– Баб-тальон, - заржал Ромка.

Гарька покосился на Георгину: не обиделась ли. Нет, не обиделась; кажется, вовсе не услышала. Задумчиво глядя вслед далеко уже ушедшим девушкам, она щурилась, прикидывая что-то, а может, просто прикрывала глаза от слепящего солнца.

Возле дома попали в неожиданный затор: поперёк узкой улицы заглохла мотоциклетка; отряд конников пытался обогнуть неожиданное препятствие.

– Помогли бы лучше, чем матюкаться, - сказал измученный шофёр.

Гарька спрыгнул с коня, перебросив поводья Георгине, Ромка последовал его примеру. Втроём с шофёром оттолкали мотоциклетку впритык к дому. Конники радостно порысили мимо.

– Буржуи, - проворчал Ромка, вытирая пот со лба.
– Надо проехать - слезай и толкай, а то всё прислугу ждут. Вы, товарищ, откуда будете?

– Не узнаёшь, что ли?
– удивился мотоциклист.
– Семен Фингалов, из управления артиллерии.

– И верно.
– Ромка пригляделся к нижней, не скрытой мотоциклетными очками части лица.
– Неаккуратно ты встал, посреди улицы.

– Мотор заглох, а мне надо нашу партячейку забрать с заседания.

– С пленарного?
– важно спросил Ромка.

– Знамо дело, с пленарного!
– Фингалов подмигнул Георгине, подкрутил рыжий ус - дескать, и мы не лыком шиты.

– Вон комиссар идёт, и Лютикова где-то подобрал.

Гарька и Георгина обеспокоенно переглянулись: в город они ушли без разрешения, но Север ничего им не сказал. Оставив Фингалова копаться в моторе, они свернули в свою улочку.

– Я могу отлучиться вечером в город?
– спросила комиссара Георгина.

– Куда?

– В партшколу, к Златоверхову. Он мне сборник Цветаевой обещал, и ещё прочесть своё новое стихотворение.

– Знаешь, Грамматикова, - Север остановился и поглядел на Георгину таким душевным взглядом, что у неё сжались кулаки, - меня в последнее время всё чаще навещает мысль: не отправить ли тебя до хаты, к родителям? Отпусти косу, надень кисейное платье и читай своих поэтов среди роз и незабудок. Кто тебя проводит до партшколы?

– Никто!
– Георгина сморгнула ресницами, дёрнула за повод рыжего Медведя; тот осел на задние ноги и гневно всхрапнул.
– Не пойду я никуда!

Она соскочила наземь и втащила упирающегося коня в ворота.

– Что ты её шпыняешь?
– сказал Лютиков сердито.
– Что тебе от неё надо?

– А ей что от меня надо?

– Дурак ты, Север.

– Помолчал бы ты, Ромуальд.

– Как тебя ещё называть? Девочку обижать большого ума не надо. Не нужна - поговори с ней, объясни добром…

– Сказано тебе: отвяжись, - проговорил Снейп сквозь зубы.
– Сам знаю, нужна или не нужна.

«Не был бы он наш комиссар, - подумал Гарька злобно, - зажали бы его в углу и навешали люлей хороших. Почуял в Георгине слабину и пользуется, гад такой».

Вечерний ветер, жаркий, беспокойный, играл ветвями; занавески трепетали в окне, будто хотели вырваться из душных комнат и улететь в море, стать там корабельными парусами. Горшечников засмотрелся на них; незнакомое ощущение пролетающей мимо жизни охватило его. Он застыл, недоверчиво, почти испуганно прислушиваясь к себе.

– Что, друг, влюбился?
– Серфаим хлопнул его по плечу.

– Не то чтобы, - осторожно ответил Гарька.
– Сам не знаю.

– И кто ж она?

– Я только раз её встретил, помог ей убежать от пьяных матросов. С тех пор сколько в городе ни бывал - не видел. Даже имени не знаю…

– Не густо, - Чернецкий лукаво прищурился.
– А ты повесь объявление. «Девушку (особые приметы), такого-то числа спасённую красноармейцем от участи, страшнейшей, нежели смерть, просьба обратиться к означенному красноармейцу по указанному адресу». Чекисты таким способом обрели Ворпуладиса. Глядишь, и тебе посчастливится.

– Нечуткий ты человек, - растроенно сказал Гарька.
– Я переживаю, а тебе шутки. Конечно, когда у тебя женщин было как грязи - одной больше, одной меньше…

– Всегда Чернецкие страдали от слухов, - Серафим состроил тсрадальческую гримасу.
– Про нашу семью каких только слухов не ходило: и что стены нашего дома украшены черепами крестьян, и что у матушки выгорище * 11 на посылках.

Гарька удивленно посмотрел на Серафима - раньше тот не поминал о своём прошлом, покрутил головой.