Красноармеец Горшечников

– Я вам доверяю. Однако командарм взял с меня слово…

– Прямо так и сказал: «А Чернецкому с Лютиковым - ни-ни»?
– Серафим сощурил злые глаза.
– Ох, крутишь, Север!

Снейп махнул рукой.

– Похоже, это вы мне не доверяете. Моя бы воля, я бы рассказал.

– Вот и давай.

– Я не баба - тебе давать!
– рявкнул комиссар.
– Сказано же - нельзя!

– Товарищ из тебя никакой, - подытожил Чернецкий даже с удовольствием.

– Из меня?! Ты один мой секрет узнал, и теперь без конца в морду мне им тычешь. Язык тебе подрезать надо, вот что. Если бы не Шмелёв, ты бы сейчас не выкаблучивался.

– Если бы не Шмелёв, ты бы под окном валялся! В лопухах.

– Будет вам лаяться, - сказал Лютиков.
– Как семь лет женаты. Бросьте это, стыдно.

– Ещё ты меня стыдить будешь!
– заорал Серафим, сгоряча выскочил за дверь, постоял на лестнице. Успокоившись, вернулся, сел на прежнее место.

Север мрачно таращился на него, дёргал ногой. Лютиков укоризненно протирал пенсне.

– Хорош дуться, - сказал им Чернецкий.
– Ты что там про выпивку говорил - совсем нельзя? У меня бутылка трофейного рома завалялась.

– И откуда оно всё к тебе заваливается?
– скривил губы Север.

Чернецкий невинно улыбнулся, перевёл глаза на Лютикова:

– Ну как, на троих?

– Бойцам же запретили, - помполит вопросительно посмотрел на Снейпа.

– В городе запретили, - ответил комиссар, подумав.
– В целях безопасности личного состава. А если тут, на квартире, то отчего же нет. Давай, тащи свой трофей.

– А Флора Гавриловна?
– вспомнил Лютиков.
– Проводить…

– Без провожатых не останется, - вздохнул Север.
– Её сегодня председатель губкома на автомобиле катает. Зря ты, Серафим, на тряпки рвался. Нашу Флору Гавриловну можно применять для выработки электрического тока, вместо динамо-машины. На освещение центра города свободно хватит.

– В тебе нет ни малейшей рыцарственности, - расстроился Лютиков.
– Разве можно так говорить о молодой невинной девушке?

На лицах Снейпа и Чернецкого появились одинаково циничные ухмылки.

Гарька неловко переступил ногами; лавка предательски хрустнула.

– Горшечников!
– внезапно крикнул Снейп. Гарька подскочил.
– Убирайся из-под окна. Хочешь представлений - ступай в театр, там тебе и споют, и спляшут.

Гарька тихонько полез вдоль стены к калитке, делая вид, что его тут и не было.

* * *

Всю дорогу до порта Шнобцев ныл, что его мучает мигрень и чирей пониже спины; на месте, когда дело дошло до раздачи рабочего инструмента, он вдруг повалился наземь с тепловым ударом.

Чернецкий предложил бросить его в море, как ведьму: если выплывет, значит, грешен - соврал, если потонет, можно выловить багром. Комиссар, кажется, хотел согласиться, но человеколюбивый Лютиков пожалел бывшего мародёра. Оставили его при лошадях.

Делакур-отец и какой-то чин в фуражке увели комиссара с помполитом и Чернецким в неизвестном направлении. Улизин, смурной после вчерашнего, проводил их завистливым взглядом.

– Пока Делакур пела, ничего, - делился он.
– Потом показали минитюру - комсомольцы построились шалашиком, после - пьесу «Освобождённый труд». А под конец Златоверхов стал читать революционную поэму, и тут уж я не высидел, уснул. Проснулся, когда Георгина меня растолкала; голова дурная, будто четверть самогона принял без закуси…

Из здания конторы торопливо вышел невысокий худощавый человек в малороссийской рубахе, расшитой у ворота. На голове у него была турецкая феска («Так меньше печёт», - объяснил он); лицо приятное, хотя и незначительное.

– Квирин, начальник доков, - представился он, чуть заикаясь. Сильно запахло чесноком. Долгодумов чихнул.

– Цинги опасаюсь, - объяснил Квирин.
– Чеснок весьма полезен для тех, кто желает избежать этой неприятной болезни. Пройдёмте за мной, я обрисую вам фронт работ.

Фронт оказался чуть поуже польского. Целый день красноармейцы разгребали ржавый металлический мусор. Солнце липло к коже, щипалось, словно целый муравейник сердитых муравьёв. К вечеру повеяло свежим солёным бризом.

– Искупаемся?
– предложил Ромка.

– Простите, - Гарька заступил дорогу Квирину, - тут у вас искупаться можно где-нибудь?

Начальник доков с сомнением огляделся.

– Пожалуй, вон там, - он кивнул на приземистое сооружение, за которым тянулись в море длинные железные мостки.
– Судов теперь всё равно нет… Купайтесь.

Место и вправду было хорошее. Разбежавшись с мостков, можно было прыгнуть в воду «ласточкой», как любил Гарька. Ромка плавать не умел. Он походил, разглядывая непонятного назначение устройства, торчащие там и сям, потом спустился вниз, на берег, поплескаться на мелководье.

Далеко в море небольшой пароход торопливо уходил в сторону Турции; его тетеревиное чуфырканье заглушали пронзительные вопли чаек. Ещё дальше виднелись паруса рыбачьих судов. Ближе к берегу покачивалась одинокая шлюпка. В ней, кажется, кто-то сидел. Поднырнув под волну, Гарька отфыркался и приподнялся, разглядывая неподвижно торчавшего в шлюпке человека: он не грёб и не рыбачил. Волны, крупные, более грозные, чем те, что накатывались на берег, толкали лодку; она переваливалась с боку на бок, как старая утка.

Гарька саженками доплыл до шлюпки, ухватился за борт, подтянулся - и едва не сорвался обратно. На дне шлюпки лежал мертвец, рыжая бородка указывала на заходящее солнце, а рядом на карачках сидел чёрный человек. Волосы у него были курчавые, как войлок, кожа кофейного цвета; на мокром тёмном лице страшно блестели белые выпуклые глазищи. Одет он был в матросскую рубаху, очень грязную и не слишком целую, и старые штаны. Обуви на нём не имелось, большие плоские ступни стояли в морской воде, помаленьку наполняющей лодку.

– Ты кто?
– спросил Гарька срывающимся от испуга и усилий голосом.

Лицо чёрного человека сложилось в отчаянную гримасу. Он обхватил голову руками и отвернулся.

– I ain’t killed ‘im * 9, - сказал он тонким отчаянным голосом.

– Да ты же негр!
– сообразил, наконец, Гарька.
– Поплыли к берегу, что ли? Вёсла где?

Матрос глубже уткнулся в сложенные руки. Гарька соскользнул с борта и принялся толкать лодку к берегу.

– Помоги!
– крикнул он.
– Эй, ты!