Крепость на Пристанской

Старухи испуганно закричали.

Валя так крепко ударилась, что сутки лежала лежмя и еще недели три после того у ней болела спина. От трубы остался шрам на лбу.

Петр не ушел тогда из дома: враз протрезвев, он уложил жену на кровать и начал устраивать ей примочки всякие, ублажать ее и ласкаться. Валя отворачивалась, бормотала сердито: «Уйди, уйди, тебе говорят!»

Метелица с Пономаревым уехали без Петра. На Тоболе они до обеда глушили рыбу, взрывая бутылки с известью, и без меры «глушили» водку. Пьяные не осторожны: браконьеров засекли, судили показательным судом и посадили.

Много извинений и спасиб наговорил Петр жене. А та долго не хотела простить его. И не только из-за пинка. Еще более оскорбительным был взгляд Петра. Как он глядел тогда! Если б только сердито. Но, кроме того, Валя уловила ненависть и пренебрежение. За что? Она вроде бы успокаивалась, но, вспомнив взгляд его, опять говорила сама себе: «За что?» И не отвечала на заискивающие улыбки Петра, хмурилась.

А он все старался развеселить ее:

— Да хватит тебе…

Любопытный характер у него. Выпалит все: прав, не прав, нагрубит — и утихнет. Даже забудет, какие злые слова говорил, спрашивает наивно:

— Ты чего хмуришься-то? Чего на тебя нашло?

Горячка. Не умеет держать себя, это ведь тоже признак бескультурья.

Когда он снова стал ласкаться, ловить ее взгляд, она пробормотала:

— Ладно уж… Но смотри мне!..

Кажется, сейчас только понял он, что без Вали ему не жить. Бывали дни, когда он страшно сердился на нее, слал Валю к чертям собачьим и говорил себе, что между ними все, все кончено. Но проходили дни, проходила злоба, и Петру опять хотелось приласкать жену, хотелось гладить ее грубой рукой нежно, как ребенка. Окаянная девка эта понравилась Петру сразу же, как он увидел ее. Шумела на него, посматривала подозрительно, порой зло, а Петр думал: «Хорошая баба, моя будет».

Если б покончить ему с выпивками. При жене он теперь не пил, а все где-нибудь на стороне. Хмельной свирепел и лез драться, с похмелья был раздражителен.

Ну, а если бросит пить, все ли будет так, как хочет Валя? Едва ли! Шибко уж правильная она, Валюха.

Но что-то надо делать. Прежде всего покончить с выпивками. Поедет в райцентр, с врачом посоветуется. В конце концов он не тряпка.

Петру казалось, что он стал лучше понимать Валю, больше ценить ее.

6

Когда открывалась наружная дверь, весь клуб наполнялся холодным паром. А люди входили беспрерывно. У киномеханика что-то не клеилось, он то и дело включал свет. Валя радовалась, что летом сложила новую печку и запаслась сухими березовыми дровишками — теперь любой мороз нипочем.

Петр уплелся куда-то. Валя даже не заметила — когда.

Незаметно подсел Бойкин, кивнул в сторону кинобудки.

— Халтурщик. Нашла работничка.

— Пленка дрянная. И не я подбираю киномехаников.

— Экая ты! Должна ты иль не должна беспокоиться, чтоб каждый ведер все в клубе было как подобает? Вишь народ разбегается. И твой Петр ускакал. И Марья Портнова тоже куда-то упорхнула. Как ты на все это дело смотришь, а?

Он ехидненько глядел на нее.

Неужели же у Петра что-то с Машкой налаживается?.. От этой мысли Валя похолодела. Врет, наверное, сукин сын. Может, Машка и погналась за Петром, она такая… Да Петр, слава богу, не охоч до баб. Вот сам Бойкин, этот любит приухлестнуть. Сегодня до кино все время возле Машки терся.

Успокоилась Валя, да ненадолго. Пришла в клуб Тася Емельченко. Подскочила к Вале, потянула ее за рукав в сторону от людей.

— Понимаешь что… ты понимаешь. Иду я сейчас мимо дома Портнихи. Только ты поспокойней, Валь. Иду, гляжу у ворот твой стоит. И Машка рядом. Вот как я с тобой. И чего-то рассказывают друг дружке, рассказывают. Я остановилась, будто чулки поправляю. Я стою и они стоят, понимаешь. И по-моему неспроста стоят.

Тася говорила испуганно и грустно глядела на Валю.

— А ты хорошо разглядела? — Валя удивилась своему спокойному голосу. Она была уверена, что Тася хорошо разглядела и вопрос этот задала, не зная зачем.

В зале погас свет, застрекотал аппарат в кинобудке, и Валя выскочила на улицу. Не запахиваясь, жадно глотая воздух, добежала она до дома Портновых. Ни у ворот, ни у амбарушки, ни у палисадника Петра и Машки не было. Улица темна, пустынна. Мороз и ветер.

Переваливаясь через низкий палисадник, долго вглядывалась в окна, стараясь разглядеть, что делается там, в избе. Но окна сплошь были покрыты льдом. Вроде бы кто-то ходит по избе. Не то один, не то два человека.

Протяжно, жалобно скрипнула калитка палисадника, и Валя с досады прикусила губу. Приникая глазами к стеклу, подумала. «Увидят — скажу: хочу журналы мод поглядеть».

В горнице не было света. В ярко освещенной прихожей стояла Машка и, вихляясь, смеялась. «С мужчиной, не иначе», — решила Валя, давно изучившая повадки первой деревенской обольстительницы.

Дверь в прихожую узкая, ничего не разглядишь. Вот показалось чье-то плечо и исчезло.

В просвете появился Петр. Он что-то бурно говорил и размахивал руками. Придвинулся к Машке, обхватил ее. Она оттолкнула его и захохотала.

«Дряни!»

Петр потянул Машку к себе, и оба скрылись за перегородкой.

Валя, хлопнула калиткой, во дворе загавкала собака.

Он пришел через час. Торопливо и неуверенно постучал в окошко. Валя крикнула с ненавистью:

— Иди, откуда пришел!

— Ты что сдурела, что ли?

— Уходи!

— Открывай, не валяй дурака.

— Иди к своей…

Валя фыркнула и зло отвернулась.

— Не глупи, Валька, я был у Кольки.

— Не вр-ри…

— Открой, поговорим.

Она молчала.

— Слышь, открой! Открой или я сейчас высажу окошко.

— Какая же ты дрянь. Как ты мне противен!

Она крикнула так резко, с такой болью в голосе, что он понял: не пустит.

Пробудившись утром, Валя почувствовала тяжесть на сердце, тоску. Подумала было: «заболела», но тут же наплыли воспоминания о Машке, о том, как Петр обнимал ее и стучался ночью.

В сенях Евдокия Егоровна разговаривала с кем-то. Разговаривала вроде бы громко, но не разберешь о чем.