Крепость на Пристанской

Они жили в доме Петиной тетки.

Подобно многим женщинам, Валя заметно изменилась после замужества — посерьезнела, опростилась, и лицо ее приобрело выражение озабоченности.

Петр оказался неплохим мужем, беззлобным, веселым человеком. Он все время был на ногах. До вечера работал на пароме, потом возился во дворе и в огороде. Ложился в полночь. А в шестом часу вскакивал, будто по будильнику. Кричал:

— Привет, молодежь!

Одно лишь тревожило Валю — Петр любил выпивать. Вот хотя бы в июне. Три дня тянулась свадьба. На четвертый день Петр опохмелился («голову страсть как разламывает»). Потом встретился какой-то дружок-приятель. С получки опять поллитровку на стол. Все это ее постоянно настораживало, вызывало к нему непонятное ей самой недоверие.

В то утро Валя вскочила с постели, ощущая какую-то беспричинную радость. Всю ночь стучал по кровле дождь, и спалось хорошо. Во дворе кокотали куры. Гулко, как из бочки, гавкнула на кого-то собака.

В оконное стекло постучали. Валя раскрыла створки. У завалинки стояла Тася Емельченко.

Валя всегда рада видеть ее. Добрейший человек Тася. Что в душе, то на лице. Ей не соврать, не утаить, — сразу по глазам увидишь. А вроде бы кипятится, пошумливает, строговатую из себя изображает. А ведь как не прячь нутро свое, все одно оно — доброе ли, злое ли — покажется людям.

Славная. Будь Валя мужчиной — сразу посваталась бы. А вот парни что-то обходят Тасю сторонкой. Один Колька Метелица поглядывает. Да разве это настоящий мужчина… Простовата Тася, разговаривает с рассудительностью семидесятилетней. И личиком не очень. А парням что, им хорошеньких да кокетливых подай. Они не видят того, что из-за красивой внешности волчье мурло иногда выглядывает.

— Дрыхало. Я уж коров давно подоила и на реку сбегала, искупалась.

Упираясь о подоконник, Валя сонно жмурилась.

— Петьку моего видела?

— А где он, твой Петька?

— На пароме, где ж ему быть.

— На тебе! На пароме дед Семеныч.

— Как Семеныч?

— Да так.

— А Петра там нету, что ли?

— Не видела. Семеныч там.

Будто ветром сдуло Валю с подоконника. Засобиралась, чувствуя нервную дрожь в руках. Петр ушел, как всегда, к шести. Чудно…

Первое, что пришло в голову: муж изменяет ей. Она, шла спотыкаясь, и дорога до парома показалась страшно длинной.

Паром был на той стороне Тобола. На нем стояли две лошади, два парня, баба и старик в плаще и белой шапке. Семеныч имел привычку даже в теплые дни надевать плащ и шапку. Шапка у него из заячьего меха, облезлая, порыжевшая, одна срамота, а не шапка.

Петра на пароме не было. Валя ждала Семеныча, сидя на траве. Поодаль стояла с корзиной (видно, за грибами подалась) Машка Портнова, толстая грудастая девка, известная в деревне своим легким поведением. Валя столкнулась с ней сразу же после приезда в Александровку, куда ее направило областное управление культуры. Вале не понравилась поначалу угрюмая сдержанность александровцев, и она обрадовалась нарядной говорливой Машке. Та заявлялась к ней каждый вечер. Спросила как-то:

— Сегодня в клубе, значит, игры будут?

— Будут. Приходи.

— Да делов у меня много по домашности. А все-таки, пожалуй, приду. Какие игры-то?

— Разные.

— А попарно играть будут?

— Как это?

— Ну девка с парнем.

— Будут.

Вздохнула жалобно, поглядела на Валю умоляюще.

— Ребят, наверно, много придет.

— Наверное.

— А Колька Метелица не собирался прийти?

— Не знаю. А что?

— Да так.

Валя придвинулась к Машке и, пряча улыбку, спросила:

— Нравится он тебе? Ну чего молчишь? Я никому не скажу.

Машка кивнула.

— Аха!

— И шибко?

— Аха!

— Хочешь, я приглашу его?

— Аха, пригласи. А то я, знаешь, стеснительная.

Валя и на самом деле подумала тогда, что Машка — человек слишком стеснительный, не знает, как подойти к любимому парню. Не час и не два потратила она, разыскивая Метелицу и уговаривая его пойти в клуб. Дивилась: «Господи, и чего она нашла в этой образине? Пустой, пошлый человек. Нет, видно, не зря говорят, — любовь слепа». Колька явился, как обычно, взлохмаченный, с опухшими от пьянки веками. Валя поставила его рядом с Машкой. Но Метелица вскоре перешел к Тасе Емельченко. Валя выбрала момент и опять поставила его рядом с Портновой.

Как же возмутилась она, когда поняла, что Машка вовсе не такая, какой показалась ей поначалу. Портнова неприлично громко и часто хохотала, закатывая глаза, и бесстыдно прижималась к Метелице и к другим парням. Вот и сейчас, выставив полные груди, Машка спросила смиренно:

— Петро-то твой на пароме робит?

— На пароме, — насторожилась Валя.

— С обеда сегодни?

— Да нет, а что?

«Неужели с этой?..» — подумала Валя и с откровенной злобой взглянула на Портнову.

Когда паром причалил к берегу, Валя, кося глаза ка Машку, потянула Семеныча за рукав:

— Пойдем-ка на минутку.

— Можно. Люблю секретничать с девками.

— Где Петр?

— Петр? — переспросил Семеныч, снимая шапку и утираясь ею.

— Я же сказала — Петр.

— А откудов я знаю.

— Он к шести ушел на работу.

— На какую?

— На паром, на какую.

— На тебе! Он же еще вчера уволился.

— Уволился? Как уволился?

— Обыкновенно. Подал заявленье да и фью! Да что он с тобой-то не советовался, что ли? На самом деле не советовался? Интересное дело!

Старик поглядел на паром, наполненный повозками и людьми, и махнул рукой:

— Подождут.

Сели на берег.

— М-да! Это Колька Метелица с Санькой Пономаревым подбили его. Они каждый день на паром к нему шлялись.

Колька Метелица и Санька Пономарев — самые шальные, отпетые парни в Александровке. В колхозе не работали, все норовили где-нибудь подхалтурить, как-нибудь полегче прожить. Санька женат на учительнице. Колька тоже жил с учительницей, но та прогнала его. Вечерами они частенько заходили к Петру. Выставят на стол две поллитровки или браги бидон и командуют:

— А ну, бабы, тащите закуску!

Манеры, походка — пошловатая развалочка, даже улыбки, широкие, бессмысленные, у Метелицы с Пономаревым были одинаковыми. Их принимали за братьев, хотя один приехал с Украины, был черняв и тощ, а другой сибиряк, белобрыс и толст.

Дня три назад Петр сказал Вале, что на пароме ему не по душе. Валя тогда промолчала, будто не слышала. А зря.

В доме Пономаревых жена Санькина сказала Вале со злостью:

— А черт знает, где они шляются. Все трое стоят друг друга.