Крепость на Пристанской

— Зачем ты так часто пьешь? А? Ну зачем? И почему не устроишься на работу? Ну, почему не устроишься?

Он отвернулся от нее. Вздохнув, она стала нервно скоблить ногтем скатерть.

— Я, дорогая женушка, деньгу люблю. — Он усмехнулся своей обычной легкой усмешкой. — Я к ним, окаянным, страстную любовь питаю. А ты вот… ты вот даже Евдокию Егоровну приволокла. Была бы мать тебе… Пущай живет сама по себе.

— Я не буду ее выгонять.

Решительность, с какой она сказала это, вызвала у него озлобление.

— А я не желаю, чтобы она с нами жила. Ясно?!

Полночь застала их в сквере. Из кустов тянуло прохладой; временами с ветром доносилась откуда-то, кажется, из городского сада, духовая музыка.

Хорошо было на душе у Петра. Все нравилось ему: и музыка, и густые, как в лесу, кусты, освещенные электролампами, и грустные тени на песочной дорожке. И жена сейчас тоже нравилась. Конечно, упряма и злая порой, но все же — Петр это понимал — очень порядочная женщина. И она с ним, с Петром. Не с другим с кем-то, а с ним. Значит, что-то видит в нем особенное, чем-то он нравится ей. И страсть как захотелось Петру стать совсем хорошим. Стал клясться он, что пить перестанет и завтра же пойдет на работу в колхоз.

Валя не поверила: спьяна обещает. Но дня через два Петр вышел на работу. Вместе с колхозными плотниками начал строить свинарник.

Валя радовалась, да недолго. Как-то днем (Петра не было дома — плотничал) заявилась продавщица магазина, громкоголосая, хмурая баба. Прошла в передний угол уверенной покачивающейся походкой, будто хозяйка, и, глядя противно снисходительно, сказала:

— В ту субботу мужик твой две десятки взял у меня. Задатку. Две десятки! За хлев. Хлев должен отстроить. Уговорились, что назавтра придет. Вон сколько ден прошло, а он и носу не кажет. Это как прикажите понимать? А? Жульничеством надумали заниматься?

4

Шло колхозное собрание. Хотя и окна и двери были открыты, и августовский дегтярно-черный вечер был холоден и ветрен, в маленьком зале клуба люди мучились от жары, пошумливали, позевывали.

Но когда на трибуну вышла Валя Каменьщикова — восьмой выступающий, зал притих. Заведующая клубом всякий раз на кого-нибудь да «наводила» критику. Критиковала и резко, и напористо, порой даже со слезливой дрожью в голосе, и колхозники охотно слушали ее.

— Сегодня обсуждаются вопросы производительности труда. Выступающие тут правильно говорили, что это важные вопросы. Очень важные. И правильно ругали тех, кто плохо работает в колхозе. Но дело вот какое… У нас в деревне есть товарищи, которые, понимаете ли, вообще нигде не работают. Самые настоящие тунеядцы. Самые злостные. Это Николай Метелица и Пономарев Александр. Живут бесстыжие на колхозной земле, а в колхозе не работают. И вообще нигде не работают. Только халтурят да пьянствуют.

— Верно! — крикнул, привскочив с места, паромщик Семеныч.

— И мой Петро с ними компанию водит.

Она поглядела на мужа, он сидел на втором ряду у стены. Даже с трибуны было видно, как Петр побледнел, насупился и метнул на Валю испуганный взгляд.

— Говорят, не надо выносить сор из избы. А куда ж его девать, копить, что ли? Я за Петра выходила, как за порядочного человека. А что получилось? С парома сбежал. Легкую жизнь начал выискивать.

— С тобой туды идет, — фальшиво недовольным голосом проговорила Машка Портнова.

— Потом, правда, в бригаду поступил, — продолжала Валя, стараясь показать, будто не слышала реплики Портновой. — И хоть говорит мне, что работает, а по-моему уже не работает.

— Второй день не выходил, — подтвердил мужской голос из зала.

— Во как муженька-то честит, — проговорила Марфа-вековуха, самая старая женщина в деревне.

Проговорила явно осуждающе.

— Так, значит, ты на мужика свово действуешь, — опять сказала свое Машка Портнова и хихикнула.

По Машкиной морде видно: шибко баба довольнешенька, что Валя честит мужа своего. И до смерти хочется Машке, чтобы побольше разгорелся скандальчик.

— Тянут Петра в болото его дружки-приятели.

— Сам-то он тоже ничего себе, — сказал Семеныч.

— Сам он, как человек, в общем-то неплохой. Только ржавчиной слегка покрылся. Отскоблить бы эту ржавчину. Я вот пытаюсь да что-то… не получается. Видно, всем надо. Заставить его надо по-настоящему работать. Чтобы без пьянки и без прогулов, безо всяких фокусов.

Петр морщился и ерзал на скамье, будто на гвоздях сидел.

Она помедлила. Ей вспомнилось… В прошлую пятницу с утра муж ушел куда-то. Уже обедать пора, а его нету. У Пономарева и у Метелицы Петра не было. По дороге встретился паромщик Семеныч. Он как-то странно захихикал:

— На Тоболе мужик твой.

— Что он делает?

— А пойди и сама полюбуйся.

— Секрет, что ли?

— Пойди, пойди.

— А ты-то почему не робишь?

— Паром изнахратился.

Возле парома на этом и на том берегах реки стояли парни и девушки. Разговаривали, смеялись, что-то кричали. У всех рюкзаки. Многие девушки в штанах.

Пересекая реку, плыла лодка. Греб Петр. Подплыл к берегу, косо и испуганно глянул на жену, сказал грубовато парням и девушкам:

— А ну побыстрее! Я больше не поеду. Все, все садитесь. Не потопнем. От трусы!

Когда Петр высадил пассажиров и оттолкнулся веслом от берега, кто-то из парней крикнул ему:

— Хапуга ты все же!

Петр промолчал. На берег он поднимался, тяжело дыша и вытирая пот с лица рукавом рубахи.

— Что все это значит? — спросила Валя.

— Это значит, дорогая женушка, что я заробил шесть рубликов и тридцать копеек. Так, шаляй-валяй. И выпить, и закусить хватит. Ты чего так смотришь? А знаешь, когда ты сердишься, то вроде бы даже башше становишься, ей-бо!

— Интересно знать, от какой ты организации работаешь?

— Удилов и компания, — ухмыльнулся Петр. — Ну чего ты на меня напустилась? Я ж не задарма взял. Пятнадчик с носа. Подумаешь! Они хотели по пятаку… Только шиш я им за пятак повез бы. Извини-подвинься! Река-то здесь вон кака широка да быстра.

— Рехнулся ты, что ли?

— А они сами попросили. Паром-то ишь… А им туда надо. Это — городские. Ходят по всем дорогам, смотрят, поход называется.

— Вот как возьмут тебя за шкирку! И очень правильно сделают.

— «Возьмут». Я не зря взял, я заробил. А вот тетку Марфу задаром провез. Не буду же с тетки Марфы брать.