Крепость на Пристанской

1

В центре Александровки длинная старая изба с новым крыльцом. Возле входа в избу — листы фанеры с надписями. Напротив крыльца витрина с областной газетой, белеющая свежим деревом. Здесь клуб.

Весна рано началась нынче: к середине апреля снег уже стаял, и вода стекла в раздувшийся Тобол; по грязным улицам деревни пролегли тропинки. Но потом нанесло холода, заледенели дороги. Ветер, однако, был игрив по-весеннему, с запахами тающего снега, свежей земли, и чувствовалось, что вот-вот и май.

Суббота для Вали Каменьщиковой, заведующей клубом, была тяжелой. С утра она наводила порядок в клубе. Все в доме этом было смехотворно маленьким — и библиотека, и зрительный зал, и сцена. С улицы люди входили прямо в зал. Здесь смотрели кино и здесь танцевали и плясали, отодвинув скамьи к стенам. Каменьщикова жила тут же, при клубе, в комнате с одним окном, отделенной от зала дощатой перегородкой, где с трудом размещались койка, сундук, столик и две табуретки. Вместе со свекровью своей сестры Евдокией Егоровной жила. В ноябре прошлого года сын и невестка старухи погибли. Они ехали в кабине грузовика. Слабый лед на Тоболе не выдержал, рухнул, машина мгновенно ушла под воду. Валя хоронила сестру и зятя. Вернувшись с кладбища, спросила у Евдокии Егоровны:

— Как одна-то теперь будешь?

Старуха горестно поморщилась. Она с сыном и невесткой маялась на частной квартире. Родных — никого. Была сестра да умерла.

— Проживу. Люди помогут, ежели че.

— Оно так, конечно. — Валя подумала. — Слушай, поехали ко мне.

Старуха оказалась трудолюбивой и покладистой. Она не помнила год своего рождения и это удивляло Валю.

— Интересно, как можно забыть год своего рождения.

— Так ить их, годов-то, более шестидесяти было, помни-ка все.

Валя устроила Евдокию Егоровну уборщицей в клуб. Евдокия Егоровна быстро перезнакомилась со всеми в деревне и вела себя так свободно, будто весь век жила тут. Даже в клубные дела вмешивалась. Говорила Вале:

— Петька Удилов шибко баско поет. Ты его почашше на сцену-то толкай.

Если в клуб заявлялся пьяный и начинал шалопутничать, старуха подходила к нему:

— Топай домой, бесстыжий. А то я с тобой по-своему разделаюсь, наплюю вот в гляделки-то. Не сучи, не сучи рукава-то. Если тронешь меня, я сразу кончусь. Во мне жизни-то совсем маленько осталось. И тебя до могилы засудят.

Днем Валя работала в библиотеке, она была одновременно заведующей библиотекой. Вечером собирались кружковцы: два парня и с дюжину девок, все широкоплечие, с огрубевшими руками, до невозможности застенчивые, нерешительные на сцене. Валя сама руководила и хором, и плясунами, и музыкантами. Правда, плясала она скверно, а русские народные песни пела задушевно, звонко и в спектаклях играла, по выражению деревенских зрителей, шибко здорово.

Больше часа тренькала Валя на балалайке. Надумали организовать струнный оркестр, а музыкантов в деревне раз-два и обчелся. Придется самой и в оркестре участвовать.

В клуб понабились люди — смотрели кино. А после кино девки притащили гармошку и заставили одного из парней играть. Парень работал на колхозном радиоузле, порой заменял колхозных шоферов, помаленьку тренькал на гитаре, на балалайке и гордился, что «все» умеет. Он, как всегда, начал ломаться, отставлять гармошку, говорить, что ему надо домой, что он болен и к тому же зол на всех девок.

Евдокия Егоровна ушла к подружке на именины. Валя легла на кровать и, закрыв глаза, слушала гармошку, шарканье туфель, говор и смех.

В зале завизжали девки. Тася Емельченко, доярка, подружка Валина, закричала:

— Отстань! Отстань, тебе говорят!

Замолкла гармошка. Послышались какая-то возня, тяжелые вздохи и незнакомый мужской голос:

— Ах ты!..

Валя вскочила.

Посередине зала стоял тощий парень, одетый в модное пальто, — видать, приезжий из города, и, пьяно ухмыляясь, тянул Тасю Емельченко за руку. И та выкрикивала:

— Ты долго будешь?!

— А ну, что здесь такое? — Валя старалась придать своему голосу побольше строгости.

— О, кажется, высокое начальство пожаловало! Ищу у вас защиты и помощи. Прикажите оной девице, чтобы шла со мной танцевать. Что это за хамство на самом деле.

— Я тебе покажу онную. Ты у меня пообзываешься. — Тася с силой дернула руку, но парень хоть бы пошатнулся. И сказал:

— Ах, какая грубость!

Валя едва сдерживалась, чтобы не обругать хама.

Поставив гармонь на скамью, радист крикнул:

— Эй ты, хватит! Оставь девку.

— Я женский пол не трогаю, а всяким прочим из мужского пола в любое время по зубам съезжу.

— Гли-ка на него, какой бойконький мордобойщик.

Это сказал, войдя в клуб, Петр Удилов, парень лет под тридцать. Он недавно переехал в Александровку из соседнего села. Был Петр кряжист и черен и почти всегда ухмылялся. Любил подвыпить и в пьяном виде лихо плясал, пел частушки про любовь, про женскую измену.

На той неделе плотники делали крыльцо у клуба. Валя таскала с улицы горбыли. Брала по два горбыля и пыхтела — тяжело. Подошел Петр и начал подзуживать:

— С прохладцей работаешь.

— Катись отсюда, — рассердилась Валя. — Сам попробуй.

Петр взял десять горбылей, все, сколько осталось на улице, и легко понес. Да еще обернулся.

— Каши маловато ешь, Валечка.

Вале не нравились его насмешки. И она всякий раз опасливо посматривала на Петра. А сейчас обрадовалась.

— Ужасти, какой бойконький, — заухмылялся Петр.

Горожанин пошел на Удилова. Хотел ударить Петра, но тот схватил парня за руки и, по-прежнему ухмыляясь, подтянул к себе и начал его руки водить из стороны в сторону — вроде гимнастики. Горожанин злился, рычал, стонал, напрягаясь, но вырвать руки не мог. А Петр шутковал.

— Физкультура она, знаешь, нервную систему крепко успокаивает и вообще штука полезна.

Горожанин мог бы пнуть Петра, ударить головой, но он этого не делал — боялся.

Когда Удилов вытолкнул в дверь горожанина и напоследок поддал ему кулачищем в спину, девки начали расходиться. Потянулись за ними и парни. Вечер был испорчен. Остался один Петр. Сел возле печки и протянул ноги как дома. Валя сказала:

— И ты ступай, чего ты?..

— Как я могу уйти. Тебя вон всю трясет от нервенности.