Крокозябры (сборник)

— И правильно сделала — что там читать? Короче, меня стали наперебой зазывать к себе кто только не. Сколько сил я потратила, чтоб преподавать русский язык, литературу, историю хоть где-нибудь, но везде мне отвечали: «Русское никому не нужно». А тут — даже концепция появилась, что русские такие странные, что от яда не умирают, а только становятся синими. Они превращаются, писали. Или — «Они, как губка, впитывают в себя яды и потом их источают». Из множества предложений я выбрала самое заманчивое, теперь я «умывальников начальник и мочалок командир». Вернулась в Париж, вот такая история.

— Я помню, в университете ты чаще всего ходила в синем: синяя юбка, синие джинсы, синяя водолазка.

— Разве? А я совсем не помню.

— Но я тебе вот что скажу: никаких цветов на самом деле не существует, это только мы так воспринимаем — цветом — отражение световой волны. У тебя не цвет изменился — фактура. Знаешь, есть такие ярко-синие бабочки, настолько яркие, что будто светятся. Так это у них ворсинки на крыльях так устроены, что всякие световые волны отклоняют, отвергают, разворачивают обратно — вот мы и видим синий, поскольку это самые короткие волны. Ну примерно. Обычно все волны поглощаются, а одна отражается, тот цвет мы и видим. То есть видно только то, что не принимаешь. Это у тебя внутреннее изменение произошло — не внешнее!

— Правда, что ли? И откуда у гуманитария такие познания?

— Интернет знает все. А ты его отвергаешь.

(Про себя подумала: вот и я, как все — про синие волосы, будто это самое интересное. Хотела еще добавить, что цвет называется «циан», как яд, но сдержалась.)

— Я когда-то тоже так думала: вырвусь из Совка и узнаю весь мир. А теперь… ничего больше знать не хочу. Да что там: про собственную дочь мало что знаю, про мужа так и вовсе ничего.

— А что с ним?

— Неизвестно. Он долго не приходил в сознание, а однажды исчез из больницы. Его искали месяца два, но найти не смогли. Судя по тому, что и яхта его исчезла, уплыл в океан.

— Грустишь?

— Грусть у меня вот какая: я не стала француженкой. И перестала быть русской. Я всем чужая, как какой пришелец. Мне иногда снится совсем другая планета, впервые тогда и приснилась, когда я была без сознания.

— Твоя мечта была выйти замуж за иностранца, помнишь? Теперь ищешь инопланетянина?

— Никого я не ищу, вся моя забота теперь — дочь. А она, представь, уехала жить в Москву и так там и поселилась.

— Как зовут?

— Марианна.

— Ужель та самая?… — И я рассказала про Илью и Федора, от которых слышала про Марьяну.

— Не знаю. Она мне про свои амурные дела не рассказывает. Однажды чуть не вышла замуж, за олигарха какого-то, а теперь вот поет. Хочу попросить тебя сходить на ее концерт.

— Конечно, схожу. Вообще-то звуки чаще всего режут мне слух, но ужасно интересно увидеть твою дочь.

— А помнишь «Космос»?

— Как же не помнить, нет его больше, ни нашего «космоса», ни «солнышка», ни «марса». Выжили сильнейшие — как мы с тобой.

И я послала ей:)

2010–2011

Родина бес

Лиля родилась в Омутищах. Омут и чаща ухают и квакают по вечерам совсем близко, днем на пустырях тарахтят моторы и перекрикиваются соседи, улицы похожи на просеки, самопрокладывающиеся тропинки идут по гипотенузе, а кое-как припечатанные асфальтом катеты обрастают мусором. У так называемых фабричных, силикатного кирпича пятиэтажек — палисаднички, с примулой и бархотками, а Лиля живет на самой длинной улице — разноцветные избушки с резными наличниками, срубы, похожие на крепких боровичков, ну и полусгнившие, брошенные, сгоревшие. Лиля немного завидовала жившим в фабричных домах — настоящим «городским», у самих у них был линяло-синий дощатый дом с садом, огородом, кроликами, небольшим курятником — отцу его учительской зарплаты хватало только на еду и баню, а за ремонт и обновки расплачивались живностью, настойками на малине и черноплодке, самогонный аппарат держать в доме боялись.

Отец, Сталий Иванович Родин, несгибаемый коммунист, был тщедушен, мал ростом, строг, сух; у матери единственным чувством было ангельское терпение, о котором она напоминала каждый день, поджимая губы, иногда добавляя «зато не пьет», а Лиле говорила грозно: «Закончишь школу, куплю тебе билет на поезд, поедешь учиться. В этой дыре жизни нет». Так что Лиля знала, что срок ей тут отмерен, хотя в дыре если что ей и не нравилось, так это собственные родители. Когда она читала в учебнике про рабовладельческий строй, то представляла его себе как бои гладиаторов — один замахивается мечом со словами: «Я — работник сферы образования!» — в ответ получает укол рапирой: «А я — рабочая лошадка». Лиля вдруг на слух вычленила раба в рабочем, работнике и сетке рабице, которая огораживала их владения. Но поделиться с кем бы то ни было своим открытием стеснялась, чувствовала, что это затрагивает что-то святое, «мы не рабы, рабы не мы»…

Лиля проводила в школьной библиотеке все свободное время, настоящая жизнь была в книгах, и в одном новом поступлении — книге некого Апдайка — она, прочтя иностранные буквы ее настоящего названия, Run, Rabbit, Run, поняла, что любимые члены ее семьи, кролики, тоже рабы. Книжка оказалась неинтересная, но название подарило ей собственную рапиру: беги, раббит, беги. И собиралась она теперь не ехать по маминому билету, а бежать, чувствуя в этом определенное освобождение. Но кое-что мучило ее очень сильно: в тринадцать лет Лилю принимали за мальчика. Со спины она была неотличима от своего отца, фигурой и ростом, и если ее сверстницы носили волшебный предмет по имени лифчик, то ей он, как сказала мама, когда она попросила этот самый лифчик в подарок на четырнадцатилетие, «как собаке пятая нога». Ну и она сперва заплакала, а потом зло сказала:

— Ты хочешь, чтоб я была рабом, как ты и отец, а я не такая, понятно?

Мать оторопела.

— Каким еще рабом, что ты городишь?

С того самого момента Лиля, умненькая-благоразумненькая-отличница, стала плохо учиться. Она сказала «нет» равнобедренным треугольникам, закону Бойля-Мариотта и бензоловым кольцам, спросила в библиотеке Мопассана, девчонки шептались, будто бы там раздеваются и делают всё. Но Мопассан был «на руках». Ни через неделю, ни через месяц он так и не вернулся, но за это время Лиля сама, в голове, насочиняла таких мопассанов, что не знала, на какие «руки» их сдать, на всех уроках она только и делала, что разглядывала своих одноклассников и одноклассниц, мысленно притягивая их к себе, и все они расстегивали на ней ее несуществующий лифчик.

— Родина, что ты вертишься? — раздражались учителя.

— Родина, что ты пялишься? — злились одноклассники.

У нее не было друзей. Девочка-служанка, мечтавшая только о том, как, вымыв посуду в большом тазу, надраив крашеный суриком пол, собрав ягоды с куста, полив огород, принеся воды с колонки, запрется в своей комнате или побежит в библиотеку и будет читать, читать, пока не закроются глаза.

Зимой вода в колонке замерзала, ее добывали из снега. Но тут снег никак не шел, а неподалеку поселились москвичи, самые натуральные. Сперва на черной «Волге» приехал мужик — художник, купил за 200 рублей сруб, потом наезжал с компанией, те купили еще два дома, и на все три провели водопровод. Те только летом бывают и на майские, а мужик осел. Сказал, что здесь лучше, чем в Москве. И вот мать велит Лиле пойти к мужику и набрать у него воды, «и донести пусть поможет, девчонке-то», и Лиля чапает к нему в своих серых валенках и сером пуховом платке. В Москве носят сапоги и шапки, она знает, потому идет и стесняется, что ее примут за деревенщину.

Высокий, широкоплечий, будто слегка недоделанный: чуть поверни в одну сторону — дикарь, чуть в другую — артист. Добродушный, с близко посаженными черными глазами и девичьим лицом, мужик, просивший называть его просто Коля, не дядя, не по отчеству, позвал ее в дом, приготовил чаю, на столе стояли баранки, варенье, халва, он резал лимон тонкими кружочками и все время шутил:

— Значит, тебя Лилией зовут, а ты лилия белая или красная?

— Вообще-то не Лилия я, а Лилит.

Коля чуть палец себе не порезал, положил нож: