Крокозябры (сборник)

Виля сохранила коллективную фотографию. Обычно снимались на получении аттестата зрелости, а тут снялись просто так. Выяснилось — не просто: мало кто этот аттестат получил, и фотографов как корова языком слизала. Виола за аттестатом пришла. Она была почти отличницей, только с «удом» по рисованию — никак у нее это не выходило, нарисовать хоть что-то, похожее на правду. Абстракционизм у учителей не проходил, Виола чуть опередила время. Но золотую медаль ей все-таки дали.

Виля все ждала свой билет, но он тоже затерялся по пути, как терялось в эти годы всё и вся. Зевин сказал, что приняли, утвердили, что точно, и билет точно выписали, но не было билета, хоть плачь. Виля подозревала худшее: что не дали из-за возраста. На свое шестнадцатилетие она ждала именно этот подарок. Но увы. Отец подарил наручные золотые швейцарские часики, мать — атласное розовое платье. Виля мечтала о кожаной куртке. Ну куда ей розовое платье? «Выходное», — сказала мать. Отец-то знает, какие у Вили «выходы».

Валериан Павлович Цфат был марксистом со стажем. Его увлек новыми идеями Георгий Валентинович Плеханов, переводчик «Манифеста», философ, политикой занимался, поэтому пришлось эмигрировать в Швейцарию. Невозможно же в России заниматься российской политикой. Там он создал группу «Освобождение труда», не без помощи Цфата. Валериан Павлович изредка навещал его, привозил деньги на поддержание дела. Зарабатывал отец хорошо, всегда был завален заказами, везде, где были реки, нужны были мосты, а его мосты были надежными. Виля с детства слышала, что «главное — запас прочности». И сама это повторяла, а год назад вдруг сообразила, что не вполне понимает, почему недостаточно прочности расчетной, зачем этот избыточный запас? Отец объяснил ей это тогда на примере: что у царя Николая было достаточно средств поддерживать и охранять свой режим, но неожиданная, в расчеты не закладывавшаяся, force majeure, мировая война режим опрокинула. Из монархий в этой войне те удержатся, у кого коэффициент запаса прочности не меньше пяти.

— Двойной — на войну, и на распространение марксизма тоже, пожалуй, двойной, — сказал тогда отец.

— А еще один? — спросила Виола.

— А еще один для уверенности в себе.

Папа был не только умным, он был еще и смелым. Эти два качества Виле и казались самыми главными, особенно смелость, которую ей самой никак не удавалось проявить. В гимназии самым ненавистным для Вили предметом был Закон Божий. Она знала от папы, что Бога нет, то есть бога нет, и на каждом уроке ее подмывало встать и сказать: «Бога нет», но вместо этого она послушно декламировала Священное Писание («священное» писание), чтобы не подвести отца. Он прятал в доме подпольщиков, могли бы прознать и прийти с обыском. И только в последние несколько месяцев Виола могла не таиться, но вместе с боженькой исчез сам предмет, и свое «отлично» в аттестат девица Цфат получила. С отцом же у нее возникло некоторое напряжение. Он симпатизировал меньшевикам, вслед за Плехановым, который приветствовал Февральскую революцию, тут же вернулся в страну, но про революцию, затеянную большевиками, говорил как про «безумную и крайне вредную попытку посеять анархическую смуту в Русской Земле». «Потому что дворянин», — фыркнула Виля и перестала уважать папиного гуру. Она была за смуту: «Порядок, вернее, порядки, мы уже видели». Папа произносил монологи, он вообще был велеречив и обстоятелен, но Виля перестала их слушать, замкнулась и завела собственную тайную жизнь со смутьянами. Когда же революция состоялась, Валериан Павлович принял ее. Он объяснял это тем, что «история сама знает, куда ей развиваться, наша задача — не удерживать ее в плену наших идей».

И вот розовое платье. Виля нехотя берет его, несет наверх, в свою светелку, и думает с досадой: «Я буду жить так, чтоб все было ясно и просто». У отца все перепутано: то он прячет в доме большевика Кобу, теперь ставшего известным в Петрограде под кличкой Сталин, то ругает Вилю за бунтарство и как ругает — цитирует покойного Витте: «Женщины являются носителями и вдохновительницами разрушительных идей». — «Мои соученицы — тоже?» — ехидничает Виля. «Не дерзи», — вот и все аргументы отца. Он признает, что Коба — великий человек. Сделал Баку цитаделью большевиков — будучи нелегалом, в постоянных ссылках и тюрьмах. Но у него и Плеханов — великий.

Отец — за Советскую власть, а Виля почему-то должна ходить в розовых платьях, быть «женственной» и «не якшаться со шпаной». Отец — марксист, но при этом якобы православный. Да верит ли он хоть во что-нибудь? В «ход истории»? Нетушки. Виля достала свою красную сафьяновую тетрадку, куда каждый день записывала откровения из своих кумиров: Маркса, Энгельса, Ленина вперемешку с собственными мыслями. У нее был толстый шестигранный карандаш, наполовину синий, наполовину красный. Красным она записывала слова великих, синим писала от себя. Сейчас подумала: сегодня я стала взрослой, чтоб этот день отметить, можно и самой написать красным. Записала: «Историческая неизбежность — обман. Зачем тогда бороться и что-то делать, если все равно плывешь как щепка по течению истории?» Стоя на построенных отцом мостах, она много этих щепок видела сверху, и река никогда не меняла течения. Щепки не выбирали направления, а человек выбирает. «Чья воля сильнее, тот и побеждает», — приписала она, подумав. «Воля — главное», — хотела она завершить мысль, как вошла горничная.

— Виола Валерьяновна, пора одеваться и причесываться.

И стала зачем-то вить гнездо на Виолиной макушке — у Виолы коса толщиной с кулак и длиной до копчика, из нее только пирамиду строить.

— Не надо прическу, — просит Виля, — заплети потуже и хватит.

— Маменька ваша велели. Торжественный день, такой только раз в жизни. Сидите пряменько, да не вертитесь же, гости на пороге, не успеем.

В первую голову Виола мечтала избавиться от горничной. Это ее-то она называет капризной барышней! Виля определенно ненавидит всех женщин, которых знает, и хочет походить на тех, о которых говорил Витте: бесстрашная Софья Перовская — ей бомбы кидать, что орехи щелкать, Роза Люксембург и Клара Цеткин просто взяли и освободили женщин, и сами не стали никого слушаться и никому подчиняться. А у маменьки в жизни одна проблема: «Ах, что мне сегодня надеть?» Не хочет Виля таких проблем. И часами краситься перед зеркалом не намерена. Нужна только пудра — для маскировки прыщей. Рядом с горничной Виля чувствовала себя особенно ущербно: такая домашняя девочка, а вовсе не пролетарский вождь.

С китайским сооружением на голове и в розовом платье Виола заглянула в комнату к брату. Андрей был ее единственным наперсником.

— Ну что, я дамочка, да? — Виля чувствовала себя не в своей тарелке.

— Ты неотразима. Похожа на китайского болванчика. Ой, не то сказал. На Шамаханскую царицу. Нет, нет, на Люксембургскую Розу. — Он всегда подшучивал над сестрой. Андрей всего на год старше, но Виоле он казался совсем взрослым. — Нет, правда, даже если завернуть тебя в медвежью шкуру, ты все равно будешь самой красивой и, главное, самой умной. Только ты уж не расстраивай родителей. Они же хотят как лучше.

— Ладно, заступник.

У Андрея над изголовьем висела фотография, сделанная в Петербурге: Виля стоит на стуле, Андрей сидит, ей было тогда шесть, ему — семь. Одеты как два ангелочка, у нее большой кружевной воротник, платье с пряжкой, у него широкий бант на вороте рубашки. Неужели было такое время? Десять лет назад, будто сон. Фотограф Denier, Невский проспект.

— Что смотришь? — Андрей обернулся к фотографии.

— Думаю, что отец так и остался в том Петербурге. Где не жили, а позировали, и кто не позировал, тот не жил. Ненавижу фотографии.

Валериан Павлович Цфат постоянно переезжал с семьей с места на место. Где была работа, там и жили. Родилась Виля в Бирске Уфимской губернии, потом жили в Уфе, но это она знала только по рассказам, в те края они не возвращались. Были Нальчик, Москва, Баку. Сам отец — московский, крещеный еврей, как и его отец, потому носит подчеркнуто римское имя-отчество и такими же именами нарек своих детей. Цфат хоть был богатым и успешным человеком, но как бы неполноценным в обществе, которому принадлежал. Купцам, инженерам и тем более аристократам с русскими фамилиями не ровня. Черта оседлости, еврейский погром всегда оставались открытой возможностью, несмотря на православный статус.

Андрею ближе была мать. Происхождение ее тоже с изъяном — незаконная дочь графа и крепостной, так что брак с Цфатом был равным, и русскую фамилию рабыни-матери не жаль было поменять на еврейскую. Но в отличие от мужа, считавшего, что ему в жизни повезло, Нина Петровна (Петром был не граф, отчество записали условное) была всерьез обижена на жизнь. Ею владели противоречивые чувства: желая походить на графиню и устраивая дом по примеру аристократов, она ненавидела всех, имеющих власть и деньги. Крепостной матери стеснялась, но всегда была на стороне бесправных и угнетенных. Тайфуны, бушевавшие в ее душе, но не находившие определенного выхода, сделали ее женщиной жесткой, властной, но готовой служить тем, от кого зависит ее благополучие. Она подчеркивала дистанцию со всеми, как бы давая понять, что она выше — и низов, и верхов, и мужниных мостов, и глупых детей.

— Запомни, Виола, — поучала она дочь, — мужчины делают то, что им заблагорассудится, женщин же они только используют. И тебя используют, хоть революционеры, хоть кто. О себе думай.

— Вы, мама, из прошлого века, — холодно отвечала Виля, — теперь эмансипация.

Нина Петровна не выработала определенного отношения к революционерам, но для дочери желала мужа-иностранца, чтоб увез ее из мучительной страны. Виолочка так хорошо знает французский. Виля и слышать не желала ни про каких иностранцев, но на сегодняшнем ужине будет какой-то швейцарец Жюль, мать наверняка станет его сватать.