Крокозябры (сборник)

Кончился самый черный на Лилиной памяти год, с фамилией впандан, черненковский. Было так душно и тошно, что когда генсек умер, она испытала облегчение. Он, может, был и ни при чем, а при чем было то, что все явственно превращалось в труху: приманка коммунизма протухла, дома крошились, полки магазинов пустели, официоз тарахтел, как трактор на пустыре в Омутищах, а жизнь, поджав хвост, убегала туда, где была Ася с ее бесчисленными друзьями. Рокеры, фри-джаз, странные художники, режиссеры-перформансисты, поэты-авангардисты, «вторая культура», которая и была тем самым ветром, о котором когда-то говорил Коля, а тут еще сам новый генсек Горбачев сказал: «свежий ветер перемен». Коля как в воду глядел.

Лиля сцепила зубы, чтоб закончить свой никому не нужный институт вместе с комсомольской нагрузкой, которой стала стыдиться, как вдруг познакомилась с Бобой, сыном некогда «придворного», а ныне напрочь забытого художника. Боба был тоже вроде как художником, делал инсталляции (еще одно новое слово), но в бурлящей художественной тусовке его за человека не считали. Да он и старше всех на десяток лет — просто присоседился. Боба был барином, привык к достатку и уюту, не то что все эти нищие и голодные, подрабатывающие в коптерках, собирающие по «кто сколько может» квартирниками, пьющие, балующиеся планом.

Отец Бобы дебютировал в конце войны и сразу отличился: изобразил Сталина на белом коне, рвущегося в бой, за ним ползли партизаны и танки, выше этажом летели истребители, еще выше — светили, прямо с неба, пятиконечные красные звезды. «Чувак круто простебался», — с восторгом заметил забредший на огонек Алик. А еще Художник рассказывал, что писал Берию, Маленкова, всех тогдаших начальников и маршалов, а при Хрущеве был отставлен как приспешник культа личности. Снова взялся за кисть, изображая Брежнева, строящего БАМ, ему тихо подвешивали медалек — главные премии, Сталинские, Ленинские, Гертруду и Героя Советского Союза он давно получил. После смерти Брежнева его опять отставили, но без всякой на то причины, и с тех пор он тщетно пытался напомнить о себе. Жена его, мать Бобы, умерла, и куковали они тут вдвоем, в огромной квартире в Большом Гнездниковском. Боба страшно обрадовался, когда в его жизнь и дом вошла Лиля, которая сразу же стала поднимать пошатнувшееся хозяйство и ухаживать за старым и выжившим из ума папахеном. Папахен каждое утро надевал парадный мундир со всеми орденами, медалями и планками и садился у входной двери в ожидании, когда ее откроют. Лиля сперва спрашивала: «Куда вы собрались?» — слышала в ответ, что на прием в Кремль, пыталась убедить, что в Кремле его никто не ждет, что там идет перестройка, а Художник отрицательно мотал головой:

— Ремонт делали и раньше, но в Кремле залов много.

— Вы не поняли, — надеялась достучаться до его сознания Лиля. — Теперь там другие люди, раздевайтесь, будем завтракать.

— Тогда я пойду завтракать в Министерство культуры, — настаивал Художник. — Принеси-ка мне плащ.

— Какой плащ, лето на дворе, — как можно более ласково говорила Лиля, оттесняя старика от входной двери в сторону его комнаты.

Когда Лиля только появилась, старик спросил Бобу, кто она такая, как фамилия, когда услышал «Родина», просиял:

— Родина? Как я любил родину, свою, — подчеркнул он, — родину!

И безнадежно махнул рукой.

— Считайте, что я — ваша Родина, — сострила Лиля.

— Где? — старик нахмурил волосатые брови.

— А где ваша родина? — с ехидцей спросила Лиля.

— В Кремле, — важно ответил Художник.

И всякий раз, как он обряжался в свои ордена и планки, стремясь в Кремль, Лиля говорила ему:

— Вы не забыли, что теперь Родина — это я? Идите за мной.

Иногда он шел безропотно, иногда артачился, но всегда называл Лилю Родиной.

— Родина, ты где? — раздавалось из его комнаты.

— Работаю, — кричала Лиля из своего кабинета.

Она теперь писала статьи с названиями «Мы — новое слово в искусстве», «Новый театр — это перформанс», «Инсталляция — это новая живопись», «Свежий ветер питерского рок-клуба». В Питер моталась, чтоб познакомиться с тамошними героями. Иногда с Асей, которую ей так и не удалось соблазнить, хотя опыт накапливался, как раз в Питере была целая компания феминисток, у одной из них она обычно и останавливалась. Феминистками — новое явление в советской действительности — назвались лесби, героини дня. Лиля попросила свою подружку-феминистку, дружившую с Асей, прозондировать почву: чего, мол, та никак не откликается?

— Она натуралка, вот и все, — пожала плечами подружка.

— Но это же естественно для культурного человека быть би! — повторила Лиля уже слышанный ею где-то тезис.

Подружка «прозондировала»:

— Ася сказала, что ты буратина.

— Что значит «буратина»? — звучало обидно.

— Почем мне знать. А сама она похожа на резиновую куклу, ну которая глаза закрывает, если перевернуть…

Лиля не слушала, переваривала «буратину». Это была травма, но она сказала себе: «Переживу». И еще неделю жила с этим словом — «буратина» — как с иглой в сердце. Надо было не шевелиться, пока игла не выйдет сама. Какая-то правда тут заключалась, но какая? Новые приключения все и разъяснят, решила Лиля. Она уже вовсю вела семейную жизнь с Бобом, что не мешало ничему, Боб, старый холостяк, был сторонником свободной любви, пришла, наконец, пора разводиться с Аликом, но только при разводе Лиля решила не отдавать ему квартиру, которую он так и не обменял вместе со своей, как хотел, — получалось слишком много метров на человека, родственников прописать не удалось, — и он махнул рукой, до лучших времен. И вот — лучшие времена настали, появилась собственность, приватизация и всякое такое. Лиля взяла и приватизировала квартиру, в которой прожила несколько лет, где сделала ремонт, и вообще — почему она должна отказываться от того, что ей принадлежит по закону? Она жила у Боба, но вдруг что-то изменится, учитывая, что он старый холостяк и, может, никогда и не женится? У нее должен быть свой якорь. И она сказала Алику, что как жена требует половину имущества. Причем не половину, а всего лишь небольшую часть, а именно, свою квартирку, к которой она привыкла. Алик собирался на пээмжэ, хотел все продать и на вырученные деньги жить там. Он еще не знал, где там, мечтал о Нью-Йорке. Этим бредили все — съездить «в загранку», в идеале уехать насовсем. Лиля поначалу тоже поддалась порыву, искала возможности, уговаривала Боба, но он наотрез отказался.

— Отца я не брошу. Да и что мне там делать, в моем-то возрасте, без языка?

Лиля любила Боба, но, скорее, по-матерински. Вспоминала Колю, который всех принимал за своих детей. Она — не всех, а только Боба, потому что ему нужна была мать, глава семьи, они с отцом оба были довольно беспомощны. Лиля уже знала, что у нее не может быть детей.

Она понимала одно: если в первой жизни ее вытаскивал комсомол, во второй — культурная революция, то теперь, когда культура уехала, умерла или просто зачахла, возиться с ней больше нет смысла. Основа новой жизни — бизнес. Значит, надо его освоить.

Алик уехал, да они и разругались вдрызг, а то ввел бы в курс дела. Не «челноком» же записываться! Изучая вопрос, Лиля с удивлением узнала, что ее коллеги по комсомолу все как один стали предпринимателями. Встретилась с бывшим райкомовским, Петькой, невзрачным, но напористым товарищем, когда-то часто виделись — и на собраниях, поскольку институт относился к его району, и на тусовках. У него теперь свой банк. Там он и назначил ей встречу. Лиля вошла в приемную, и каково же было ее удивление — Петиной секретаршей была Соколова! Ну да, длинноногая, вульгарная, как и положено секретаршам.

— Привет, а как же искусствоведение? — злорадно спросила Лиля.

— Да как у всех, — Наташа была невозмутима, — и даже лучше. Банк сейчас — это лучшее произведение искусства. Тем более такой, как у Петра Трофимыча. Пришла счет завести?

— Да нет, повидаться, — Лиля немного стушевалась. — А что Орлова, Соловьева?

— Орлова в Минкульте, Соловьева уехала, вышла замуж за немца. Вернее, как за немца — наш эмигрант, давно уехал, теперь возит сюда подержанные «мерседесы». А ты где?

Лиля не знала, что сказать. Она была нигде.

— Пишу. — Подумала и добавила: — Живу на Тверской.

Петя сразу выпалил, что он миллионер.

— Долларовый, разумеется.

«„Деревянный“, — подумала Лиля, — стало прямо-таки неприличным словом, никто ж не назовет себя рублевым миллиардером, нет — долларовым миллионером. Солидный стал, заплыл жирком, завел усы».

Они вышли в сопровождении двух телохранителей, сели в «шестисотый» и поехали в ресторан.

— Ты похорошела, — сказал Петя. — Всегда такой заморыш была, а сейчас — вполне представительский вид. Съездила, что ль, куда?