Кровь боярина Кучки

–  Отпустил!

Род остался у амвона в одиночестве. Исподволь у самого возникла тяга к покаянию. Причащался, помнится, давненько, ещё в Новгороде-Северском, в последний раз. Последний, и, пожалуй что, единственный, с тех пор, как был крещён. «Уж коли стал христианином, надо жить по-христиански», - рассуждал он, ожидаючи мужлатку. Вспомнились слова игумена Анании, что не избылся в нем ещё язычник. Как зорко напророчил старец! Легкомысленное самообреченье Рода на затвор позорно завершилось блудом…

Вот женщина спустилась, осчастливленная, с клироса. Молодой грешник трепетно поднялся по ступенькам.

Маленький тщедушный грек в серебряной епитрахили [390] , не прерывая, выслушал стыдливую и сбивчивую повесть о грехопадении. При воцарившемся молчании Род вспомнил, как Огур Огарыш жаловался, что не нашёл душевного успокоения у грека. На сей раз грешник и не ждал успокоения. Но то, что он услышал, повергло в жар его лицо.

–  Кони женонеистовые!
– гневно прошептал отец Троадий, - Жён друзей своих хребтаете!
– Поскольку Род не отвечал, исповедатель уже вслух приговорил: - Запрещаю! На год отрешаю от приобщенья святых тайн!

[390] ЕПИТРАХИЛЬ - одно из облачений священника, надеваемое на шею.

Так и не покрытый спасающей епитрахилью перед отпустительной молитвой, Род покинул клирос, быстро пошёл из храма, не желая видеть ничьих взглядов. Спустившись с паперти, долго не надевал шапку, пока голову не прихватил мороз.

У Катаноши пусто было в торбе. Подсыпал ей из тороков овса. Ласково стал снимать иней с шеи кобылицы. И не почувствовал ни раздраженья, ни даже крохотной обиды, а ведь с плеча отсек ему пути к прощенью поп Лихач. Род даже радовался этому. С преступной сладостью он представлял, как Вашковец отдаст берестяную епистолию Лиляне, как тут же попадёт она в руки Улиты, а та уж не смирится с тем, что «жисточка» её проедет мимо не увиденный, не приголубленный. Он весь сосредоточился в эту минуту, чтоб душой проникнуть сквозь окрепы города, узкие улочки, стены дворца в княгинину одрину, где светлокудрая зеленоглазая русалка с упоением читает его грамотку, и розовые губки домиком вожделенно шепчут его имя, и фарфоровые блюдца щёк невидимый художник окрашивает заревою краской. Но ведалец, душевным взором побеждавший расстояния, на этот раз не лицезрел искомой цели ни в княгининой одрине, ни во дворце. Он не увидал Улиты, не узнал, что именно в сей миг с нею творится в этом недоступном Вышгороде. Как будто бы её здесь не было. Или, что вернее, утерял он свой волшебный дар.

Его плеча коснулась лёгкая рука.

–  Не сокрушайся, грешный человек!

Возле него - вот уж кого не ожидал!
– стоял отец Троадий. Из подбитой мехом сиреневой скуфьи струились смоляные волосы. Стёганая ряса подпоясана волосяным поясом.

–  Ты, видно, не здешний. А тут меня прозвали поп Лихач. Ты на мою лихость не взроптал, ушёл без оправданий. Велик твой грех, и велико раскаяние. Загрызла меня совесть, не даёт начинать службу. Ведь все мы грешники, оскудоумившие, ослабившие свою волю земные твари. Пойдём! Властью, мне Богом данною, отпущу твой грех.

Род удивлённо глядел с высоты своего роста на маленького грека, вливавшего в него тепло. Душа отогревалась.

Ещё не ведая, как поступить, он в белом далёке узрел Нечая, скачущего во весь опор.

–  Нет, отче, - обернулся Род к отцу Троадию, - Ты по поставу поступил. Я ж поспешил не по достою под твою епитрахиль. Нет во мне сил не повторять того, в чем каюсь. Разъедини-ка два магнетных камня, присвой один из них, как князь любовь мою присвоил, а камни, чуть окажутся вблизи, опять друг к другу тянутся. Не зря в премудрой книге сказано: в магнетном камени сила магнетова! Грех ли двум магнетам спариваться, не принадлежа друг другу?

–  Грех!
– отрезал поп Лихач, - Она с другим повенчана, а ты - прелюбодей! Зря грызла меня совесть.

–  Помози Бог, отче, за теплоту твою!

– всей душой поблагодарил Род, взнуздывая Катаношу.

Из-под насупленных густых бровей отец Троадий проследил, как на большой дороге сошлись два вершника и, переговорившись, унеслись на запад.

–  Возьми свою цыдулку, - огорчил Нечай, когда они сошлись, - некому передавать. Мужниным распоряжением княгиня с чадами и домочадцами как приехала из Суздальской земли, так и увезена в Остерский Городец подальше от возможных бед.

Род взял назад берестяную епистолию, извлёк трут, высек огонь… И покатилось пламя золотым кольцом по белой скатерти…

–  Вестимо, Городец - опора Гюргия на юге, - продолжал Нечай, глядя в заснеженную даль.
– В Городце твоей сенной девушке покойнее, хоть и без милого дружка.

–  Какой там сенной девушке!
– невольно вырвалось у Родислава.
– Помнишь долгощельский мой рассказ про москворецкую боярышню Улиту? Теперь она жена Владимирского князя.

–  Так вот кто твоя дружница! [391]– нахмурился Нечай.
– Ты мне все своё житье в разлуке рассказал. Об этом - ни гугу!

[391] ДРУЖНИЦА, ДРУГИНЯ - любовница.

–  Первухи постеснялся, - отвечал Род.
– При случае поведаю потонку. А сейчас - к Луцку!

И комони [392] взвихрили белый прах…

Поприще спустя кузнец почти вплотную поравнялся с другом, крикнул в ухо:

–  Не тужи по бабе, Бог девку даст!

Больше не было речей. Только скок. Когда Нечай стал сдерживать буланого, Род взял с него пример, сочтя, что всадник не желает запалить вспотевшее животное. Оказалось, причина замедления не только в этом.

[392] КОМОНИ - так называли в старину коней. КОМОННИК - лошадник.

–  Опять ошуюю какой-то город, - глянул Род налево.

–  Не просто город, - оповестил Нечай, - а само Дубно. Здесь находится сейчас Ростислав Гюргич, твой вытащенник из болота.

Спустя немного времени Нечай с суздальским другом прошли через пчелиную суету челяди в столовую палату княжеского терема, согретую двумя печами. Вдоль стен столы, обсаженные избранными, всем своим разрушенным убранством говорили, что пир близится к концу. Во главе пирующих сидел Ростислав Гюргич, размахивая молодым бараньим окороком, ужаренным до солнечного блеска.

–  Кому ж, кроме меня, наследовать по отцу стол киевский?
– орал он в широчайшее лицо жирного половца.

–  Ух-тух-тух-тух, - важно сказал степной вельможа своему соседу-соплеменнику.

–  Что изрекает сей кутырь?
– полюбопытствовал Нечай.

–  Он говорит, - перевёл Род, - что в трезвом виде Ростислав Гюргич скромный князь, а как напьётся, так бахвал бахвалом.

Все пространство меж столами посреди палаты занимали менее значительные гости. Они толпились, стоя, и, как зрители в весёлом скоморошьем балагане, наблюдали за пирующими. Им то и дело подносили чары и куски с обильного стола.

–  Однако ты изрядно знаешь наш язык, - услышал Род гортанный голос за своим плечом.

Позади потел одетый половец, не снявший даже тёплого треуха.

–  Я кое-чему выучился, будучи у вас в плену, - ответил бывший яшник.
– Я был табунщиком у хана Тугоркана.

–  Тугоркана давно нет, - прицокнул по-кыпчакски половец, - и сын его Итларь погиб у вас в Руси. Я их обоих знал чуть-чуть.

–  Итларь был моим другом, - сказал Род.
– Погиб он на моих глазах. А вас сюда привёл великий воин Алтунопа, не иначе?