Кровь боярина Кучки

После такой для бродника многословной речи и Оска Шилпуй, и Жядько с Клочком друг за дружкой поднялись:

–  Смерть ему!

Ольда-варяжка хотела опрокинуть на судей холодный ушат воды, да только подлила масла в огонь.

–  Изверги лесны-я!
– завопила она, как никто не ожидал.
– Вы все его одного не сто-и-те-е! Станете его казнить, меня рядом казните-е!

Пыталась выразить нечто сильное. Не получилось. Атаман довершил её неудачу:

–  Может, тебя и в постель с ним рядом положить?

Кое-кто рассмеялся, и приговоры уже легче посыпались из расслабившихся уст:

–  Смерти! Смерти!

–  Плачь-ка ты о себе больше, а о нём и без твоих возгрей…

И атаман, ко всеобщему удовольствию, сделал знак, чтобы её увели. Судьба молчавшего, как бы безучастного голоуса, кажется, была решена.

–  Сам-то что мыслишь?
– по-отечески обратился к нему Невзор.

–  По данному слову супротив воли я оставался с вами, - спокойно отвечал Род.
– Стало быть, в смерти моя избава, не в твоей милости, атаман. Потому жду смерти.

–  Всем рано или поздно умереть, - лицемерно вздохнул Жядько.
– И тебе, и мне, и даже самому атаману.

Вновь ясно увидел Род кровавые мечи, пронзающие Невзора. Ещё яснее, нежели в первый день, на пиру.

–  Скоро, скоро! И тебе, и ему… - невольно вымолвил он.

–  Что мне и ему?
– завопил Невзор, буравя глазками то Жядька, то приговорённого.

Бродники заворожённо взирали на голоуса-ведальца. Многим от его сверкающих очей стало не по себе.

–  Хватит!
– стукнул кулаком по столу Невзор, - Решено!

Тут встрял с сущей малостью Фёдор Дурной:

–  Предлагаю казнить не в крепости, не на площади. Лучше от нас подальше, - И для пущего убеждения прибавил: - Бараксака в лесу казнили.

Сравнение с Бараксаком не пришлось Роду по душе. Однако понравилось атаману и кое-кому из бродников. Под гул одобрения Невзор все же воткнул иглу в одно место непрошеному поправщику:

–  Я не поперёк. Да у нас ведь как? Кто предлагает, тот и исполняет. Вот и казнит приговорённого где подальше… Кто? Ты, Федюняй, ты!
– ткнул он пальцем в Дурного. И весомо добавил: - Не мешкая!

Лучники окружили Рода. Шилпуй спросил:

–  Куда его пока? В подклет? В повалушу?

Невзор заорал:

–  В пору-уб!

Повели с факелами в дальний угол крепости к одинокому срубу. Открыли, поковыряв мечами, заледенелую дверь. Вздули огонь внутри. Затопили печь. Покормили холодной тюрей. Принесли лестницу и, подняв крышку подпола, спустили её во тьму.

–  Полезай!

Когда ноги коснулись земли, лестница уплыла в светлый лаз. Крышка захлопнулась. Рода объяла полная чернота.

Успел разглядеть: стены подпола - тоже сруб, изрядно подгнивший, пропускающий землю сквозь щели. Нащупал угол, присел на землю, задохнулся от застарелого запаха кала и мочи. Брезгливость не подняла усталого. По телу пробежал ток от чужого прикосновения. Крысы! Сперва на ногах, потом на плече… Род встряхнулся, вскочил. Зверьки с писком разбежались. Их было много. Он запохаживал, натыкаясь на стены узилища.

Когда его казнят? Нынешней ночью? Поутру? Какой смертью? Как Якушу с Валаамом Веоровым? Как Бараксака? «Умрёт страшной, позорной смертью», - показал волхвам жертвенными костями Сварог. Ужель сбывается его воля? Узник остановился. Палач-то - Фёдор! От его руки легче умереть. Каково-то его руке! Непонятный, непостижимый Фёдор! Или вправду Дурной?

В тесном заточении нет ни дня, ни ночи - безвременье!

Стал думать об Улите, увидел её в слезах. Вспомнил Овдотьицу, привиделась прорубь на Чистых прудах, глядеть страшно!

Ожидание утомило смертника. Подняли крышку, спустили еду.

–  День наступил?
– спросил он.

–  Скоро ночь, - был ответ.

Так по-невзоровски убивают «не мешкая». Не прикладывая рук. Ожиданием. Сидения не дозволяют крысы. В ходьбе отказывают ноги. Стоя не дремлется: обитательницы подземелья взбираются по ногам, как на столп. К голоду лесовик привычен, а на сей раз навязалась в мысли любимая Богомилова приговорка: «Голод не тётка, пирожки не подсунет».

Сверху стал доноситься перестук плашек, говор охранышей-костарей.

–  Не алырничай, рюха! [171] Я не слепой.

–  Кто алырничает? Какая хвороба в тебе зудит?

–  Перемешай кости, не будь халтугой! [172]

Игра оборвалась, послышался топот. Голоса смешались в неразборчивый гомон. Лаз открылся, спустилась лестница.

–  Вылезай!

Род увидел в избе Фёдора Дурного и Жядька. Последний ободряюще ему подмигнул:

[171] РЮХА - свинья.

[172] ХАЛТУГА - хапун, алчный человек.

–  Пошли, парень!

Небо на дворе было девственно-голубым. Солнце празднично выступало из сосновых вершин над двускатными заборолами. В такое свежее лазурное утро Род пожалел о жизни. Вспомнил Зыбату Нерядца и увидел большое кружало [173] недалеко от Волхова на Софийской стороне на Кузьмодемьянской улице. Сидит там Зыбата раннею пташкой в кругу собутыльников с большой ендовой в руках…

В снеговой каше топтались несколько конных лучников. Подвели и смертнику осёдланного коня. Зеваки глядели со стороны, как конные двинулись к воротам.

[173] КРУЖАЛО - питейный дом.

–  Прости, Найден!
– крикнул кто-то.

Комок против воли подступил к горлу юноши.

Плешок Бессон успел подбежать, стиснуть ногу.

–  Даст Бог, свидимся!
– Прощался слово в слово как Зыбата Нерядец.

–  Веришь в иную жизнь?
– с трудом выкрикнул Род.

Несогласное эхо ответило голосом Плешка:

–  В эту! В эту!

За воротами Роду завязали глаза.

–  Зачем?
– спросил он Жядька.
– Я с того света не вернусь, кметей не наведу.

Тот отъехал, коротко наказав:

–  Молчи больше.

Ехали долго. Вот конь не раз и не два споткнулся на мёрзлом кочкарнике. Вот окружили женские голоса Затинной слободы: «Куда? Куда вы его?» Вот шлёпнула под копытом вода на вымоине, и конь оскользнулся на льду реки Шалой. Тончает зимний путь через реку, скоро ледоход.

Зачем же так далеко везут? Ближе нельзя убить? Род хотел спросить, да счёл, что лишние версты - лишние часы жизни, и ехал молча.

Вдруг остановились, развязали ему глаза.

Он увидел себя на краю крутого лесного яра. Глубоко внизу, где вилась тропа, стояли конники в островерхих шапках. С ними переговаривался Жядько. А до окоёма - степь необъятная, дали дальние. Никогда в жизни Род не видал такой необозримой степи.