Крылатое племя

Вскоре все разнюхали о беде, но тщательно скрывали друг от друга.

Тем временем наши механики предпринимали попытки устранить неисправность. Это было не так

просто. Пришлось прорезать металлическую обшивку крыла, чтобы подобраться к радиатору. В его

верхней части, во фланце, и обнаружили течь. Вначале обмотали трубку фланца изоляционной лентой.

Это не помогло, драгоценная жидкость продолжала капля за каплей уходить из мотора.

Не знаю, кому первому пришла мысль собирать уходящую влагу. Только, размотав ленту, механики стали

прикладывать к фланцу тряпки. Когда те напитывались антифризом, их отжимали в ведро, а затем

жидкость перекачивали насосом обратно в мотор.

Для выполнения такой несложной операции механикам пришлось снять перчатки. А в

двадцатичетырехградусный мороз, при стремительном ветре это весьма неприятно. Очень скоро

обмороженные руки покрылись ссадинами и ранами. В то же время ладони были обожжены горячей

жидкостью и на них появились волдыри. Но скромный, незаметный подвиг самоотверженных людей спас

жизнь мотора.

Ко мне снова подошел бортмеханик и просто сказал:

— Товарищ командир, не беспокойтесь! Мотор будет действовать!

Я тогда еще не знал, какой ценой была обеспечена работа двигателя, но с радостью, от всего сердца

поблагодарил:

— Спасибо, друзья!

Машина приближалась к полюсу. Внизу расстилалась однообразная ледяная пустыня. Кое-где ее

рассекали разводья, похожие на узенькие речушки. Они тянулись на сотни километров, не имея ни

начала, ни конца.

Когда показались облака, нам пришлось подняться над ними. А как там, у полюса? Вдруг он закрыт, и

облачность опускается до льда. Смотрю вниз, пытаясь увидеть окошко.

Штурман несколько раз проверил расчеты — все верно!

— Полюс, — объявил он. [58]

Все в самолете притихли. Беспокоятся: пробьем ли облака, есть ли внизу ровные льдины?

Я убрал газ и с высоты тысячи восьмисот метров нырнул, как с вышки. Машина словно окунулась в

белесый туман.

Уже тысяча метров, но ничего не видно. Девятьсот — и тоже ничего. Восемьсот... Семьсот...

Люди прильнули к стеклам окон. Сквозь облака мелькнул лед, а мы не успели его разглядеть. Шестьсот

метров... Наконец, словно сжалившись над нами, облачная пелена разорвалась.

Внизу, насколько хватал глаз, тянулись ослепительные ледяные поля с голубыми прожилками разводьев.

Казалось, беспредельная поверхность океана вымощена плитами самых разнообразных форм и размеров.

Своими очертаниями они напоминали причудливые геометрические фигуры, вычерченные неуверенной, детской рукой. Среди них надо выбрать самую внушительную, гладкую и крепкую — для посадки.

— Михаил Васильевич, вот замечательная площадка! — неистовым голосом кричит мне кто-то.

— Здесь их много! — улыбаясь, отвечаю я.

Недалеко от разводья мне бросилось в глаза ровное поле. На глаз — метров семьсот длиной, метров

четыреста шириной. Сесть можно. Вокруг нее огромное нагромождение льдов. Судя по торосам, лед

толстый, многолетний.

Развернувшись, снова прошелся над площадкой.

Штурман открыл нижний люк и приготовился бросить дымовую ракету, чтобы определить направление

ветра. Горит она всего полторы минуты. За это время надо успеть сделать круг и идти на посадку. Тут уж

медлить нельзя.

Ракета сброшена. Развернулся против ветра и иду на малой высоте. Под самолетом мелькают торосы, вот-вот задену их лыжами. Но все кончается благополучно. Самолет мягко касается снега.

Итак, мы завоевали полюс. Молча обнимаем друг друга. А через минуту в беспробудной вековой тишине

раздается громкое «ура!». [59]

О. Чкалова. Призвание

1

Как-то Громов сказал:

— На земле он ничем не выделялся...

И это действительно так. Валерий Павлович не был ни красивым, ни стройным. Но сквозь немного

нахмуренные брови и взгляд исподлобья проглядывалась необыкновенная доброта его большого сердца.

По существу своему он был лириком и очень нежным человеком, любил семью. Слово «мать» для него

являлось священным словом. Сам он лишился матери в шестилетнем возрасте, я тоже осиротела рано, и

это нас как-то сближало.

Помню весенний погожий день. Почти по-летнему грело ленинградское солнце. Деревья начали

покрываться листвой, а под ногами зеленела пробившаяся из земли травка. Мы пришли на

Серафимовское кладбище, где была похоронена моя мать. Молча постояв над могилой, Валерий

Павлович вдруг склонился ко мне и тихо сказал:

— Лелик, обещаю никогда не обижать тебя, любить и быть твоим другом до конца жизни...

Все время, как я его знала, а познакомились мы в 1925 году, мечты и планы Валерия Павловича были

связаны с воздухом и полетами. Авиация наша переживала тогда период своего становления. Не все

понимали Чкалова. Часто его дерзания принимали за лихачество и нарушение летного устава. Сколько по

этой причине довелось пережить ему тяжелых и грустных минут.

По-моему, догматизм и начетничество свойственны всем профессиям, в том числе и летной. Иногда, если

человек хочет поломать устаревшие рамки и нормы, ему ставят препоны. Так было и с Валерием

Павловичем. [60] За 250 петель подряд на недозволенной высоте его посадили на гауптвахту и

отстранили от полетов.

После этого он стал каким-то невменяемым. Приходил на аэродром и чуть не со слезами в глазах просил

командира «разрешить подлетнуть». Тот, конечно, отказывал. Как-то, не выдержав, Чкалов нагрубил ему.

Такая недисциплинированность, да еще после «губы», повлекла новое наказание. Суд лишил Чкалова

звания военного летчика и приговорил к шести месяцам тюремного заключения. К счастью, ему удалось

освободиться месяца через три.

Во всем этом деле меня утешало одно. Было видно, что неприязнь начальства не могла повлиять на