Крымские истории

– Как жаль, что не мне предназначается этот дивный букет.

Он даже вздрогнул от неожиданности, резко повернулся к ней, да так, что рассыпал цветы, и они синей волной упали возле её ног.

Она смутилась:

– Ну, вот, помешала я Вам… Я так долго смотрела за Вами. Такое хорошее лицо было у Вас при этом.

И совсем уж неожиданно вырвалось у Неё, против воли:

– Вы очень красивы…

И Она своей дивной рукой дотронулась до его богатых волос и отвела рассыпавшуюся прядь набок, открывая его высокий и чистый лоб.

При этом рукав её лёгкого платья, так ей идущего, опустился мягкой складкой на плечо, обнажив руку – женственную, столь совершенную, что он даже не к месту подумал: «Жаль, что я не художник. Нарисовать бы эту красоту…».

Глубокий вырез платья открывал верх её груди, которая была столь красивой, налитой и загоревшей, что у него даже закружилась голова от переживаемого волнения.

Она видела его состояние. Сама в чрезвычайном напряжении даже закусила свои дивные губы, которые просто манили к себе – чувственные, чуть открытые, в правом уголку которых образовалась при этом трогательная ямочка.

И тут же, решившись, со стоном и болью, тихо сказала:

– Господи! И где ты взялся на мою голову? Я так спокойно жила. Всё было определённым и понятным. Никаких метаний, никаких шараханий.

Знала, что муж – меня любит, я относилась к нему с уважением, хотя и не любила. Нет, не любила и не люблю. Но многие ли любят взаимно?

А тут – ты… Зачем? Я мерзкая, я гадкая, но я не могу и минуты прожить, чтобы не думать о тебе, не вспоминать эти глаза…

Она даже застонала:

– И если бы не сын, – и при этих словах слёзы полились из её глаз.

Он стоял оглушенный её признанием, в котором она, неведомо для чего, пошла даже дальше:

– Я даже спать стала в комнате с сыном. Нахожу любой предлог, любой повод после встречи с тобой, чтобы не быть… не быть с мужем.

Он меня не понимает. Работаем ведь вместе, и если бы у меня был какой-то роман – он бы всё видел. И, наверное, ему было бы легче.

– А так – непонятно, отчего я так переменилась. Он этого понять не может и от этого страдает.

– Вы зачем мне всё это говорите? – он сказал это тихо. Но ярость сквозила в каждом его слове.

– Вы живёте в нормальной семье и Вам только хочется оставить непорушным свой покой и все свои устои. Вы не знаете совсем, как живу я. Да и живу ли вообще?

Повернулся к ней – глаза его горели. А душевная мука так исказила его лицо, что оно стало бледным, как полотно.

– Я ведь только и живу тем, что предо мной, везде, Ваши глаза. Сейчас, сию же минуту, если я Вам дорог, Вы должны быть со мной. На интрижку, на тайные и ворованные встречи – я никогда не пойду.

Думайте и решайтесь.

Она вся обмякла и слёзы, ручьём, полились у неё из глаз.

– Господи, родной мой, хороший, а я-то думала, что совершенно тебе безразлична, что не нужна тебе. Теперь мне так светло на душе…

И уже не спрашивая его ни о чём и не говоря ему больше ничего – стала иступлённо целовать его в губы, в лоб, в щёки.

Обняла, со стоном оторвалась от него – гибкая, прекрасная и твёрдо сказала:

– Я всё сегодня скажу мужу. Я тоже не хочу ворованного счастья и жизни, прежней, не хочу.

И уехала с подругой, которая всю сцену наблюдала с нескрываемым ужасом на лице, изумлением и какой-то невысказанной болью.

А вечером, в гостиницу, где он проживал, пришла она, её подруга, и принесла ему письмо.

Говорить ничего не стала, а только попросила прочесть письмо в маленьком красивом конверте, от которого явно был слышен запах дорогих духов, только лишь по её уходу.

Он тупо уставился куда-то в окно и ждал, пока эта женщина уйдёт. Оставит его наедине со своими ставшими в миг горькими мыслями.

Письмо он не прочёл. Он и так знал, что пишут в подобном случае, когда страшатся сами сказать пусть горькую, но честную правду.

Он его сжёг над пепельницей и завтра же, благо, в дивизию пришла разнарядка, напросился в Афганистан.

И вот, после более чем девяти лет, а он упросил руководство армии, и его оставляли в Афганистане, к чьей-то вящей радости, трижды подряд, до самого вывода войск, он возвращался в город, где стояла его дивизия, и куда он был назначен начальником политического отдела.

Но это был и Её город. В нём жила Она, та, которую он не забыл, и которая так и осталась в его сердце. И он знал, что это уже навсегда. Как знал и то, что никогда не простит ей того визита подруги. И того письма, которого он так и не прочитал.

Приняв дела и вступив в должность, через несколько дней он поехал представиться городским и партийным властям.

Секретарь горкома партии, молодая и энергичная, обаятельная Лилия Николаевна Якимчик, приняла его тепло и сердечно.

Тут же заявила, что на партийной конференции будет рекомендовать его в состав бюро горкома.

К слову, они были очень дружны весь последующий период совместной работы. И он всегда восхищался этой умной, яркой и даровитой женщиной, которая так органично и умело совмещала в себе и талантливого партийного работника, и мать троих детей, и тонкого, просвещённого человека.

В один из дней, когда он прибыл по её приглашению в горком партии, она предложила:

– Я сейчас познакомлю Вас с членами бюро горкома. С этим составом, за исключение двух-трёх человек, мы их всех предлагаем на выдвижение, мы намерены выходить и на партконференцию, и на будущие выборы.

И не была бы она женщиной – красиво улыбнувшись и даже заалев, слегка, лицом, заявила:

– Край наш – текстильный. В составе бюро – три четверти – женщины. Вот они мне уже все уши прожужжали: «Лилия Николаевна! Вы бы хоть познакомили нас с Героем. А то мы только слышим, что новым начальником политотдела дивизии назначен Герой, молодой полковник. Да ещё говорят, что он и не женатый».

Всё это она ему выпалила за минуту и тут же кому-то позвонила:

– Нина Григорьевна, приглашайте членов бюро горкома, пусть заходят…