Кто услышит коноплянку?

– Нет, уважаемый Вадим Алексеевич. Как оказывается, есть общие знакомые. И, наверное, общие интересы.

Михаил взял стул и поднес его к кровати Юли.

– Вообще-то, ей отдыхать надо.
– Было видно, что хирург колеблется.
– Ну, хорошо. Сегодня даю вам пятнадцать... нет, десять минут. И ни минуты больше. Если я буду нужен, Михаил Прокофьевич, спросите меня в ординаторской.

– Спасибо, - ответил Киреев.
– За все спасибо.

– На здоровье. Кстати, я так и не спросил: вы где остановились? В гостинице?

– Сначала в гостинице. Даже одну ночь в ней переночевал. А потом меня оттуда забрал Федор Новиков, тот шофер... Славный человек.

– Понятно. Сегодня я ночью дежурю, а завтра вечером - милости прошу ко мне в гости.

– Вообще-то, я завтра уходить из Задонска собирался.

– Уйдете послезавтра. У меня есть альбом старых фотографий о Воронеже - пальчики оближете. Я же оттуда родом. А заодно и про Вейнингера договорим. У меня из его работ только "Пол и характер имеется". Вчера перечитал, но той мысли не нашел.

– Какой мысли, Вадим Алексеевич?
– не понял Киреев.

– Да вы сами цитировали: никогда человек не бывает в такой степени самим собой, как тогда, когда он любит. Прекрасно сказано, но я - товарищ дотошный, все проверять люблю, а этой мысли, повторяю, не нашел...

– А, вот в чем дело, - догадался Михаил.
– Это цитата из его работы "Пер Гюнт" и Ибсен".

– Вот оно что. Не читал.

– А у вас хорошая память, Вадим Алексеевич.

– Не жалуюсь. Ну, ладно. Значит, договорились?

– Спасибо, я с удовольствием к вам зайду.

– Я говорю сейчас о десяти минутах, уважаемый Михаил Прокофьевич. Ровно через десять минут сюда придет Маргарита Петровна, наша старшая медсестра, - и я не завидую вам, если вы вовремя отсюда не ретируетесь.

– Понял. Юля с трудом дождалась, когда словоохотливый хирург уйдет. Ей было не понятно, почему Киреев так спокойно реагирует на ее предупреждения.

– Он страшный человек... берегитесь.

– Кто?

– Гнилой.

– Гнилой Шурик?

– Просто Гнилой. Шурик - это другой. А еще Бугай... Они убьют вас.

– Это ваши друзья?
– спросил Селиванову Киреев, глядя ей прямо в глаза.
– Вы хотели... забрать у меня икону?

– Раньше хотела.
– Юля не отвела взгляда.
– Теперь - нет... И разве друзья могут так... поступить, как они со мной?

– Не могут.

– Они не люди. Особенно Гнилой. Я... я покалечила его.

– Покалечили?
– удивился Киреев.

– Это... не важно. Вы самое главное услышать не хотите. Они убьют вас, а икону заберут. А что я покалечила его, так он от этого еще злей станет. Киреев взял ее руку в свою.

– Зовут вас как? Впрочем, давай лучше на ты. Похоже, икона слишком сильно нас связала.

– Юля. Селиванова Юля. Но я не могу вам на "ты".

– Как знаешь, а мне так легче. Опростился я в дороге - всем подряд "тыкаю".
– А потом добавил:

– Ничего, Юленька, прорвемся. Все будет хорошо. Вот и Вадим Алексеевич, кстати, классный мужик, это он тебя оперировал, говорит, что ты счастливая.

– Как кобыла сивая.

– Ну, если юмор вернулся, значит, точно скоро выздоровеешь. Июль - твой месяц.

– Почему?

– Так он в честь тебя назван. Кстати, надо будет спросить, какое сегодня число... Так вот, Юля, продолжал Киреев, - никого Гнилой больше не убьет. Ни он, ни дружки его.

– И замолчал. Глаза, ставшие вдруг незрячими, уставились куда-то поверх Юли. Потом Михаил словно очнулся: - Иван с Андреем последними их жертвами стали... Ты, слава Богу, выжила.

– Это те... из Галичьей Горы?

Киреев едва заметно кивнул.

– Я... не могла их остановить. Хотела, но не могла. Поверьте, Михаил Прокофьевич.

– Давай лучше по имени? А то пока мое отчество произнесешь - последние силы потеряешь. Да и время уходит, нам с тобой отведенное.

– Вы сказали, что Гнилой никого не убьет. Почему? Их задержали?

– Его уже нет. А ты и правда ничего не помнишь? Юля удивленно посмотрела на Киреева.

– Когда мы на грузовике тебя везли, смотрим, машина кверху колесами лежит. И пылает.

– Белый "Сааб"?
– Юля боялась поверить своим ушам.

– Ты знаешь, я даже "Москвича" от "Жигулей" не отличаю. Но точно - иномарка. И когда-то была белой.

– А они?

– Сгорели. Жуткая смерть. Федор считает, что, когда машина перевернулась, они еще живы были.

– Есть Бог! Есть!
– неожиданно воскликнула Юля.
– Спасибо тебе, Господи!

– Юля, они, конечно, подонками были, но нельзя радоваться смерти...

– Подонки? Нет, это мягко сказано, - перебила Киреева Юля.
– Считайте меня тоже кем угодно, но сегодня - лучший день в моей жизни. Сгорел! Сгорел! Киреев не стал с ней спорить. В конце концов, он не знает, что довелось пережить этой девушке. Мысль о том, что именно Юля навела бандитов на икону, а значит, и на него, особых эмоций у Михаила не вызывала. А вот себя он не переставал винить за гибель Ивана и Андрея.

– Знаешь, Юленька, наше время, похоже, истекло. Завтра, я надеюсь, мы поговорим побольше и обо всем договоримся.

– Обо всем?

– Да. Тут по твою душу местная милиция прийти желает. С таким покровителем, как Вадим Алексеевич, нам пока бояться нечего. Так что отдыхай, а я кое-какие вопросы постараюсь решить. Не скучай.

– Вы правда придете? Не бросайте меня, пожалуйста.

– Самое плохое осталось позади, девочка. Все будет хорошо, вот увидишь.

– Михаил, постойте.

Уже в дверях Киреев остановился.

– Да?

– Вы сможете... меня простить? Когда-нибудь?

– Как сказал тогда Федор Новиков: женщины - странный народ. Вас, как Россию, умом не понять. * * *

У дверей вороновской квартиры Наталья столкнулась с домработницей Софьи. Спросила:

– Хозяйка дома?

– Софья Николаевна? Вторую неделю сиднем сидит. Проходите, она вам рада будет. А я пойду на рынок сбегаю.

Наталья тихо вошла в прихожую, затем заглянула в комнату. Босая, одетая только в длинную клетчатую рубаху, Софья сидела на полу. Играла тихая музыка, голова девушки была запрокинута назад и лежала на диване, глаза закрыты. Воронова что-то говорила, но, как успела заметить Котеночкина, больше никого в комнате не было. Наталья прислушалась - Софья читала стихи: Ответа нет... Живые