Кукловод: Реквием по Потрошителю

«Она чистый холст. Идеальная глина, из которой можно слепить все, что угодно. Материал, из которого можно слепить как красоту, так и уродство. Но что мне выбрать? Что раскрыть в ней: девственность или же порочность этого мира? А что, если совместить впервые и то и другое в одном образце? Как инь и янь? И увидят ли то, что я хотел показать, невежественные глаза любителей художественного фастфуда? Снобы-самоучки, ничего не понимающие в искусстве. Мои работы приводят их в трепетный ужас, будто я какой-то Потрошитель. Какая разница? Умереть от старости, несчастного случая, болезни, просто по прихоти безумца и сгнить в могиле, словно выбросить неприглядный камень рубина в мусорку, не понимая его ценности, будучи невеждой? Или же отдать себя во имя искусства, идеи, сохранив себя в вечности. Их имена войдут в историю, а их нетронутую косой Смерти красоту смогут созерцать потомки из поколения в поколение.

— Я делаю им одолжение, они должны быть мне благодарны, а не называть меня монстром! — последнее предложение вырвалось рыком из-под маски.

Акасуна стоял на коленях посреди мастерской, прижимая к лицу алебастровую маску, из-за запятых которой смотрел разъярённый кукольный взгляд, он пытался вдавить ее, словно та могла слиться с его кожей.

— Ведь это ты их потрошила, а не я.

Но Кукла, напротив который он рухнул на колени, сжав руками тонкую искусственную шею, не проронила ни слова. Кукольные лазурные глаза не могли закатиться в предсмертном приступе удушья. Она все также испытывающе смотрела прямо.

Плечи дрожали снова и снова в безмолвном смехе, а из груди вырвался безумный хохот. Деревянные руки поднялись со скрипом механизма в плавном живом изгибе, ласково проведя по рукам художника.

Треск карканья разрезал рассекающее вереницей облаков небо. Черный ворон взлетел с опушки величественного дуба, устремившись к снопу ярких лучей солнца.

Пение леса успокаивало и обволакивало. Топот прытких ног хищника прошелестел у куста напротив, и ружье нервно направилось в сторону мелькнувшего оленя, что тут же исчез за кронами деревьев. Холодная крупинка пота скатилась по лбу и застряла в редких ресницах, обрамляющих льдинки глаз.

— Они чувствуют твой страх, — сетующе проскрипел мужской бас.

Голос отца заставил Рей опустить ружье.

— Запомни, Рей, никогда не показывай свой страх хищнику. Страх ранит глубже любого оружия.

— Но разве хищник не может напасть на меня? — непонимающе возразила Рейко, сморщив лоб.

Отец присел рядом с подростком, положив руки на плечи дочери.

— Верно, хищник будет выслеживать тебя так же, как и охотник хищника. Вопрос лишь в том, кто первым нападет.

Желтый огоньки глаз сверкнули из-за темноты крон.

— Но никогда, Рейко, никогда не показывай страха. Страх притупляют твое сознание, высвобождая инстинкты вместо разума. Можно бояться лишь одного типа хищника.

— Какого?

— Раненого зверя, — слова бились учащённым сердцебиением в ушах. — Нет ничего страшнее раненого зверя, бьющегося в агонии.

Рейко выставила ружье вперед, прицелившись. Жертва, она же хищник, мелькнула в море зелени.

«Нет ничего страшнее раненого зверя».

Палец нажал на курок, лес разрезал залп выстрела с диким криком предсмертной агонии.

Скрип железной двери разбудил Рейко, заставив вновь ощутить ломоту тела. Холодные темные стены, не поглощающие источник света, исполосованы кривыми царапинами, отчитывающими дни пребывания в театре ужасов.

«Но в каком состоянии находится мой зверь: в покое или в агонии?»

Дверь отворилась, пропуская неяркий искусственный огонек, отчего пленница зажмурила глаза, подтянув колени к груди, сморщившись и отвернувшись.

Огонь осветил тесное пространство в виде своеобразной камеры, что когда-то служило одной из подвальных комнат. Сырое, но надежное – отсюда нет пути к побегу. В углу стояло судно, в ногах девушки – нетронутая тарелка с пищей. Сасори осветил тщедушное исхудавшее тельце, что прикрылось руками от света.

— Почему ты не ешь? Я не могу вечно поддерживать тебя на капельницах, — беспринципно отчеканил безжизненный голос.

Рей знала, если она будет питаться, то её тело придет в форму, и он использует её в качестве материала. Первые дни она бездвижно лежала, молясь, чтобы безумец скорее убил её. Нет ничего хуже ожидания собственного приговора. Оно страшнее самой казни. Но, вопреки желанию, стоило услышать скрип двери, как Рей начинала молиться: «Не сегодня, только не сегодня. Если я не буду питаться, он не сможет использовать меня, и я продлю себе жизнь еще немного. Но если я буду питаться…».

— Если ты не прекратишь забастовку, я просто использую твои кости, это не проблема. Не думай, что таким образом продлеваешь свою жизнь. Скоро общество сможет оценить твою подругу по достоинству, и за это время к следующей дате я воплощу твою красоту в вечность.

«К следующей дате?» – Рей словно током ударило. Она осмелилась за столь долгое время вновь поднять взгляд на своего мучителя, не обращая внимания на режущий свет огня.

— К следующей дате? — вопрос вырвался хрипотцой, Рей зашлась кашлем.

Акасуна поставил свечу на пол и, подойдя к будущей кукле, что в страхе инстинктивно подалась назад к стене, вытащил принесенную бутылку, насильно залив влагу в горло, болезненно разжав челюсть.

— Что за следующая дата? — упрямо повторила Акияма, закашляв.

Сасори выпрямился, взгляд его стрельнул в сторону и сощурился.

— С чего ты взял? — в сторону произнес он.

— А?

Что это было? Художник точно произнёс вопрос в мужском роде, адресовав его в пустоту, подобная картина невольно вызвала мурашки, стоило на его устах всплыть усмешке и голове наклониться в другую сторону, словно подставляясь под манящий шепот.

— Что же, ты права.

В шоковом состоянии Рей оглядела правую и левую стороны от безумного гения, но никого не увидела.

«Он ведь не…»

Но мысль оборвалась, стоило пронзительному мертвому взгляду вновь встретиться с её.

— Я использую твои кости. Хотя мой первый вариант лучше бы отразил вечность твоей красоты, но ты не оставляешь мне выбора.

Акияма самозабвенно закачала головой, чувствуя горький комок слез в горле. Она опустила взгляд на руки, покоящиеся на коленях, и тогда заметила, что на ней совсем другая одежда.

— Одежда… на мне ведь была моя одежда.

— Чему ты удивляешься? Художник должен поддерживать материал в пригодном состоянии. Безупречном и чистом, — тень Акасуны нависла над девушкой, что зарделась подобно маковому цветку.

Она по-глупому прикрыла тело руками, чувствуя, как горят щеки и уши от стыда. Она понимала, как глупо выглядит ситуация, ведь не о стыде нужно было думать сейчас. Её обнаженное тело не будет иметь никакого дела на операционном мольберте.

Источник света направился к выходу и погас вместе со скрипом дверного механизма, погрузив миф завтрашнего дня в тернии реальности.