Кукловод: Реквием по Потрошителю

«Но если я буду питаться, я смогу…»

Рука нащупала скромную порцию овощей.

Ласковый мелодичный голос эхом прокатился по крутой лестнице, ведущей к подвалу. Акасуна остановился, прикрыв глаза, прислушиваясь и смакуя непривычно живую мелодию. Песня доносилась из комнаты, где он хранил свежий материал долгие недели ожидания. Путь во мрак вела мелодия, что с каждым шагом становилась ближе и громче. Но скрип оборвал трель птицы в клетке, что тут же сжалась, подтянув колени к груди, пряча лицо от непривычного света.

Материал стал вести себя лучше. Рейко ела все, что ей приносили, и вела себя степенно и покладисто. Ему даже казалось, что в её смирении есть толика понимания. Может, она осознала, во имя чего будет принесено её тело?

— Завтра я увековечу твою красоту. Если есть пожелания, могу приготовить тебе то, что хочешь.

Но в ответ тишина, она всегда отвечала тишиной на все вопросы, касаемые её будущего, но отзывалась на другие темы, что иногда вызывало подозрения. Рейко была не прочь поговорить об искусстве, иногда Сасори застревал в дверях подвала, просто не в силах уйти. Ему было интересно с ней говорить, но каждый раз он ждал, что Акияма попытается усыпить его бдительность, чтобы прирезать осколком тарелки. Это было бы ожидаемо до тривиальности. Но никаких строптивых выходок за столь долгое время.

И вот впервые она заговорила о неизбежной судьбе.

— Я не подхожу, — не поднимая лица, заявила Рей.

— Что?

— Я не подхожу, — Рейко подняла полные серьезности бесцветные глаза, выпрямившись. — Ты сказал «увековечу твою красоту». Я некрасива и даже не симпатична. Я страхолюдина. Кому захочется смотреть на такое произведение искусства? — последние слова она почти прокричала, с возмущением и досадой усмехнувшись.

Но эмоциональный неплохо проигранный монолог лишь вызвал смех у безумного гения.

Впервые за долгое время Сасори преодолел дистанцию, присев на корточки. Не говоря ни слова, он рассматривал Рейко как экспонат, отчего ей стало не по себе. Пленница сильнее вжалась в стенку от пыточного взгляда.

— Знаешь, у меня немного иные представления о красоте, а точнее о её понятии. Я вижу красоту во всем, разве что кроме смерти.

Рейко подняла взгляд, постаравшись выдержать зрительный контакт, но все равно отвела глаза.

— Марико была красивее меня, — она продолжала гнуть свою палку.

— Я и не спорю, но я и в тебе вижу красоту. Говорю же, мы вкладываем разный смысл в одно слово.

Акияма больше не нашлась, чем парировать подобное заявление.

— Ничего я не хочу, — прикрыв глаза, глухо зароптала Рей.

— У тебя красивый голос, — задумчиво констатировал художник.

— Его ты тоже хочешь увековечить?

Сасори незлобно ухмыльнулся и отстегнул цепь от стены, прикрепив ее к своему браслету на запястье, заставляя подняться свое будущее произведение.

В чем дело? В душе Рей поднялось нешуточное волнение. Он ведь сказал, что использует её завтра. Так в чем дело? Решил не томить ожиданиями и отвести на бойню прямо сейчас? Но вопреки ожидаемой мастерской, где она впервые очнулась, Рей очутилась в светлой библиотеке с уютным диваном у окна, в стороне у стены стоял старинный резной фортепиано.

Сасори потянул её в сторону музыкального инструмента. Едва не оступившись, Рейко скромно присела на край табурета.

— Я помню, ты однажды упоминала, когда мы втроем гуляли, что можешь играть на фортепиано. Позволишь мне в наш последний день насладиться твоей игрой и голосом?

— А если я откажусь?

Акасуна удивленно вскинул брови. Впервые за все время он проявил эмоцию, похожую на человеческую.

— А тебе есть резон отказывать?

Расстояние цепей от кандалов свободно позволяло исполнить предсмертную партию, нужно лишь приноровиться. Неуверенным жестом Акияма дотронулась до клавиш, и инструмент изверг первый аккорд. На пробу пальцы проиграли несколько аккордов, пытаясь приноровиться к игре в цепях, что звенели в такт каждому движению. Убаюканная мелодией Рейко забылась, и пальцы сами заплясали по клавишам в танце вдохновения. Комната наполнилась спокойной мелодией, что нарастала с каждой секундой, цепи придавали лишь толику пикантности, и мелодичный голос полностью растворил пространство в ритме песни. Слова струились сами по себе. Прикрыв глаза, Акияма видела себя не в цепях, а в своих грезах, но никак не в этой болезненно-безумной реальности.

«Эта мелодия, продлевающая мою жизнь, нет, отсчитывающая ее последние мгновения. Погребальная мелодия. Панихида по самой себе».

Рейко рьяно застучала по клавишам, переходя к низким нотам, погружая пространство в кульминационный момент, не переставая петь под звон цепей. Последний аккорд, чей звук вибрацией протяжно прогудел в воздухе, оставив после себя щемящую тишину. С зажмуренными глазами Рей пропустила его через себя, чувствуя, как пот струится по лбу, а пальцы ломит с непривычки.

Громкие одинокие аплодисменты заставили вновь вырваться из облаков грез, болезненно рухнув на твердыню реальности.

— Я ничего не хочу, — повторила Рей, не убирая пальцев от клавиш. — Ничего. Никой еды, никакой музыки. Только одного. Позволь мне самой дойти до твоего операционного мольберта.

Она обернулась, моляще простонав:

— Пожалуйста. Я ведь сыграла для тебя. Позволь мне самой дойти. Я хочу почувствовать опору под ногами перед тем, как ты… — она вовремя осеклась, чтобы не произнести «убьешь меня», — увековечишь мою красоту.

Акасуна задумчиво провел пальцем по линии губ, выдерживая мучительную паузу, после чего снисходительно махнул рукой.

— Будь по-твоему.

Звон цепей отдавался эхом от стен, где бликами играли черти теней. Непогасаемый огонь отдавал жаром и запахом тлевшего воска, слезами стекающего на дощатый пол.

Полный отчаяния взгляд бегал по работам безумного гения. Рей тихой поступью проплыла мимо картины, изображающей первую найденную жертву, в глазах которой застыло время. Напротив — начиненную иголками, съедающую собственное сердце.

Акияма даже не взглянула на работу, на которой было изображено дитя-цветок — слишком больно.

Свет луны замерцал сквозь пеструю мозаику панорамного окна. Сасори ступал впереди, введя будущее произведение искусства сквозь собственный пройденный путь, запечатлённый в рамы искусных работ.

Юноша остановился. Напротив художника и его будущего произведения искусства висела занимающая всю стену картина Инаеси Нарико — более известной как Токийский Потрошитель. Мерцающие красно-фиолетовые блики заиграли на постельных тонах акварели белоснежного платья и окровавленных руках в наконечниках Нэкодэ.

Когда Рей подняла взгляд на дебютную работу Кукловода, по телу пробежались иголки страха, впиваясь под кожу, отчего на глаза навернулись слезы.

Слухи оказались правдивы. Именно Кукловод убил Потрошителя, вселяющего первородный страх на протяжении полугода… Акияма уже не слышала ничего из того, о чем говорил злой гений — лишь хаотично бегала взглядом по коридору. Возле панорамного окна стоял комод с хрустальной вазой.

«Мой завтрашний день никогда не настанет. Это лишь миф моих грез. Реальность же заключается в раму картины, трофеем которой я буду также украшать его стезю. Миф моего завтрашнего дня».