Курган
Шрифт:
На повороте, где открывалась большая, с высокой травой поляна, мы увидели, как степной орел когтил зайца. Он камнем упал в траву, и оттуда послышался отчаянный заячий крик. Орел несколько раз взмахнул широчайшими дугообразными крыльями и скрылся в траве. По пути в самой чащобе я увидел голубя-вяхиря, сизоворонку и молодых удодов.
Машина петляла по лесным узким дорогам, наверное, с полчаса и наконец выехала на ровное место — на берег реки. В этом месте река была довольно широкая, с желтеющими круговинами камыша по всему пологому берегу. На пригорке, на самом высоком месте, среди высокой приречной ольхи, приземистые и неприметные, разбросаны постройки: длинный флигель, крытый под черепицу, длинные
— Тут и живет Фомин. Это его владенья, — почему-то загадочно улыбаясь, сказал шофер.
К нам подошла женщина в туго повязанном по самые глаза платке, в больших резиновых сапогах. Она даже не взглянула на нас, отомкнула домик и сказала шоферу:
— Постель я приготовила. А ужин, как отделаюсь, принесу.
Шофер уехал.
Начало темнеть. Я зашел в домик, поставил портфель и огляделся. Помещение напоминало комнату приезжих в райцентре. Чисто выбеленные стены, простые кровати, стол, несколько стульев, потрескавшаяся печка, самодельный умывальник в углу. Я посидел и вышел во двор. Между домиком и флигелем Фомина была неглубокая балка с редкими тополями, вербами и ольхой по самому дну. Оттуда я услышал какие-то странные, хлюпающие звуки и спустился посмотреть. Дно балки было широко огорожено металлической сеткой. Земля вся в норах, корни деревьев подрыты, между деревьями быстро перебегали небольшие черные зверьки. Нутрии. Их было, наверное, не меньше двух сотен — целая ферма.
— Гражданин! — услышал я за спиной голос. — Не пугайте животных, я им только корм раздала.
Передо мной стояла хозяйка с двумя пустыми ведрами на руке, в халате с засученными рукавами. От ее взгляда мне стало неловко, и я ушел.
Было тихо, закат был ясен, воздух чист и свеж. Где-то за лесом слышался шум состава и низкий трубный гудок электровоза. Прямо надо мной стайками пролетали утки, свистя крыльями, садились в камыши. Вечер опускался мягкий, полный лесных звуков. Ухнула выпь, и тотчас ей ответила другая. Жутко закричал сыч. Всполохнулись, застрекотали сороки. Заворковали голуби. Раздался резкий сухой хруст сучьев: к речке вышел огромный горбатый лось и стал пить. Уже почти совсем стемнело. Взошла Венера, и нестерпимо колюч был ее блеск в беззвездном небе.
Во дворе у Фомина заржала лошадь. Приехал хозяин. Я пошел навстречу. Из-за сеновала выскочили две огромные лохматые дворняги и, нагнув головы, молча кинулись ко мне. Я едва успел заскочить в домик и захлопнуть дверь. Вслед рванулся хриплый, захлебывающийся лай, собаки грызли и царапали когтями дверь. Жарко запахло псиной.
Я стал искать выключатель, ничего не видя в темноте. Приглядевшись, нашел на стене керосиновую лампу и спички на подоконнике. Снял стекло, зажег фитиль. Свет заколыхался, по стенам пробежали голубоватые тени. Руки у меня дрожали. Я встал и начал ходить по комнатушке взад-вперед, успокаивая себя. Под полом зашуршало, что-то темное и быстрое пробежало из угла в угол. Из-под пола заскрипел сверчок.
Из коридора, лениво потягиваясь, зашел огромный рыжий кот, начал ластиться, мурлыкать. Я взял его на руки и стал гладить. Вдруг показалось, чье-то лицо мелькнуло за окном: маленькие круглые глаза, большой нос, усы. Лицо приблизилось к стеклу и тотчас отпрянуло, послышались негромкие голоса.
Я вышел в коридор, прислушался. Было тихо. Я вернулся, прикрутил лампу и сел подальше от окна. Внимание привлекло ружье, висящее на стене. Я снял его, переломил — патронник был пуст. «Почему Недогонов послал меня ночевать сюда? — думал я. — Дом у него большой, уж на одного-то место бы нашлось. Что
за человек этот Фомин? И эта женщина?..»Не знаю, сколько времени я сидел так, погрузившись в раздумье. В дверь постучали, я молчал. Стук повторился крепче и настойчивее. Я подошел к двери и предательски робким голосом спросил:
— Кто?
— Открывай, — послышался сиплый и равнодушный бас, — ужин принесли.
На пороге стоял Фомин и уже знакомая женщина, его жена. Фомин был в егерской фуражке, брезентовой куртке и сапогах. Женщина держала в руках кастрюльку, чайник и еще узелок.
Вошли в комнату. Я прибавил свет в лампе. Фомин сел за стол, снял фуражку и стал барабанить пальцами по прикладу ружья. Я не знал, куда деть глаза.
Женщина молча поставила ужин на стол, строго глянув на мужа, сказала:
— Не рассиживай, люди ждут… — и ушла, с силой хлопнув дверью.
Фомин в упор разглядывал меня. Взгляд его был прям, смел и дерзок. Лицо сухое, жесткое, все в толстых складках, крепко продубленное ветрами, дождями, морозами и солнцем. Усы на вид словно и не усы, а щетина. Глаза глубоко вдавленные, прищуренные, с острым блеском, по-звериному осторожные и быстрые. Не знаю отчего, но я не выдерживал его взгляда, мне становилось как-то тревожно, и по спине пробегал холодок. У кота, который караулит воробьев, видел я такое выражение глаз.
Фомин улыбнулся, кулаком почесал усы.
— Поохотитца к нам али как? — спросил он, как мне показалось, насмешливо.
Я сказал.
— Та-ак… Значитца, писать про Недогонова. — Он неожиданно улыбнулся и покачал головой. — Что ж, про него есть что прописать, он с браконьерами люто воюеть… — Фомин продолжал странно и напряженно улыбаться. — Про него тут много писали, из самой Москвы был один. Дюже грамотный. Рассказывал нам, как зайцов и фазанов в клетках разводить. Про все писали, а вот об одном молчать… Вот ты бы взял да и прописал.
Я вопросительно кивнул.
— Правду прописать! — лицо Фомина стало вдруг жестким. — За фотографии Недогонова хвалють и деньги платють, а кто фотографируеть? Не знаешь? Рабочие фотографирують, а он денюжки лопатой гребеть.
— Как рабочие?
— А так! Кто эти салаши и вышки делаеть? Кто их с места на место тягаеть? Все рабочие следом за Недогоновым ходють, в рот ему заглядывають. Теперь скажи — кто фотографируеть? То-то! Правду надо писать!
Я возразил, что наблюдать и фотографировать зверей входит в обязанности работников охотничьих хозяйств.
— Поедом есть, загонял всех! — не обращая внимания на мои возражения, продолжал Фомин. — Корову не держи, поросят не разводи, утей-гусей — нельзя, нутриев или кроликов — нельзя. Никаких условий! Кто ж будя в лесу дуром жить?
— Разве у вас нет живности?
Фомин замялся.
— Держим помаленьку… За то и война с Недогоновым. Он хочеть, чтоб я только за зайцами ухаживал. Ест поедом, спасу нет. У самого жена белоручка, а на мою пальцем показываеть. А моя-то больная, потому и не работаеть! Что ж равнять!.. Носются с Недогоновым! Вроде он тут зверя развел. А зверь, он сам размножается, только успевай стрелять. Лосей вон и кабанов столько, что бедствие, лес портють…
Опять в голосе Фомина почудилась мне ирония.
В коридоре звякнула щеколда, затопали сапоги, и в дверях показался маленький, щуплый мужичок в фуфайке и заячьей шапке.
— Степаныч, — обратился он к Фомину почтительно. — Гости велели, чтоб вы скореича шли.
— Счас.
Фомин встал. Мужичок исчез. Фомин усмехнулся, глянул на меня почти презрительно. И, крепко надвинув фуражку на глаза, с достоинством вышел.
Я сидел в недоумении. «Хорошо же живется Недогонову с такими работничками! Волк, настоящий волк! — думал я. — И глаза волчьи. Зачем Михаил Михайлович меня сюда ночевать направил?»