Курган

Я поужинал и, не раздеваясь, лег на кровать. Уснуть я не мог. Думал о Недогонове, о его хозяйстве, об Александре Николаевне, о братьях-близнецах Недогоновых, наконец, о Фомине…

Было слышно, как сонно, едва слышно шумит лес, как лепечет у крутого глинистого берега волна, как фыркают стреноженные лошади. Не знаю, сколько времени прошло, я уже стал задремывать, как вдруг со двора Фоминых послышался шум работающей машины. Я тут же вскочил и вышел во двор. «Наверное, Михаил Михайлович приехал». Машина, мелькая стоп-фонарями, уже скрывалась в лесу, я так и не разглядел, грузовая, легковая ли. Окна во флигеле Фомина ярко светились, входная дверь была распахнута настежь. «Гости!» — вспомнился мне мужичок в заячьей шапке.

— Проклятый! Подавись ими! — услышал я злой женский голос. — Чтоб я вот так… тьфу!

— Цыц, сука! — хрипло крикнул Фомин.

— Хватит! Намолчалась! Хлебнула сладкой жизни! Сыта богатством во как!

— Цыц!

— Не затыкай! Я тебе не батрачка! Два года ишачила как проклятая, нажила капиталы. Будет!.. Господи, за что ты меня наказал! — В ночной тишине леса летуче отдавалось каждое слово. — Паук, всю кровушку выпил! В работницах живу, глаз от земли не подымаю! На таком хозяйстве впятером горбить надо, а я одна!

— Не вой! Шубу сошью, вот выделают шкурки…

— Не надо! Я вижу, куда ты гнешь… Два года живем, а регистрироваться не хочешь!

— Зарегистрироваю… Ну! Дура!

— Вот! Дура выкармливает худобу, а ты денежки прикарманиваешь. Сколько счас за нутрий получил?

— Молчи! Студента (это обо мне) разбудишь, у него и свет горить…

— Нехай послухает… Может, пропишет про тебя, куркуля. Он и приехал за тем, ты думаешь что?

— А ты рада?

— Рада!

— Сука! — Фомин засмеялся. — Ну, будя, пошли спать…

— Ты меня не сучи! На хаханьки-то не сворачивай, хватит! Ищи другую дурочку. Схожу в сельсовет, нехай депутат разделит, что мы вместе нажили, возьму свое и уеду к матери…

— Вали хоть счас!

— Я Недогонову завтра пожалюсь.

— Видал я Недогонова вместе с тобой!..

— Бессовестный…

Мало-помалу перебранка стихла. Впрочем, она и не имела той силы, как мне показалось сначала. Дверь захлопнулась, свет погас, все замерло.

Я поежился от ночной сырости, глянул на небо: густо мерцали звезды, Млечный Путь, казалось, шевелился от их мерцания, и его хвост цеплялся за черные грядины леса. От дыхания шел пар, похоже было на первые заморозки. Я зашел в домик, лег и крепко уснул.

3

Разбудил меня Недогонов. Он довольно долго стучал кулаком по дощатой двери, пока я наконец протер глаза и сообразил, где я. Вместе с Недогоновым был Фомин.

Я вышел к ним. Солнце уже поднялось над лесом. Свежий, пахучий озонистый воздух так и ударил в голову. Сизый слоистый туман стлался по двору, оседал в пожухлом, приникшем к земле пырее, в голых исчерневших бурьянах, в обильно орошенных, сверкающих на солнце метелках конского щавеля и полыни. Кусты, низкорослые деревца на широкой приречной поляне и дальше вся непроглядная гущина леса — все было еще в предрассветной дреме, во власти светящегося на солнце тумана. Вдоль по реке по-над свинцово-темной водой клубился молочный пар, вода, казалось, потяжелела за ночь, застыла. В ольхах на подворье, на самых верхушках, сонно сидели грачи, их было так много, что деревья походили на огромные черные зонты; ленивое карканье и трепыханье крыльев, слабый треск веток едва доносились оттуда. Из лесу послышался трубный крик лося, застрекотали сороки.

Недогонов был в куртке, с маленьким фотоаппаратом на груди. Литые резиновые сапоги его до колен в росе, с прилипшими на голенища травинками. Он пошучивал, громко смеялся и крепко потирал свои большие руки.

Фомин держался позади Недогонова. Он был мрачен, угрюм и на меня посматривал неприязненно.

Мы сели в «УАЗ» и поехали смотреть погибшего лося. По дороге Недогонов притормозил и, вглядевшись в колею, вдруг спросил Фомина:

— Это чьи следы?

Фомин блеснул глазами-лезвиями из-под лакированного козырька:

— Свояк вчерась приезжал…

— Это тот… браконьер?

Фомин покряхтел и сквозь зубы промямлил:

— Он… Лекарства бабе моей привозил.

— А ты? Кто зарекался, что не будет привечать этого браконьера?

— Чево попрекать?.. Говорю, лекарства привозил…

— А почему меня не попросил?

Фомин не ответил. Недогонов свернул с дороги и, подрулив к кустам, остановился.

— Далеко отсюда?

Фомин молча, по-кабаньи попер вперед по молодому дубняку, ветви которого спутались и переплелись так, что нельзя было разобрать, от какого они корня. Согнувшись вдвое, мы пробирались за ним минут двадцать, пока не вышли на край неглубокого оврага, на дне которого били ключи.

По краю оврага шла небольшая ровная поляна с редкими объеденными кустиками шиповника. У самого леса из травы возвышалось что-то огромное, бурое похожее на глыбу камня-песчаника.

Подошли ближе. Лось, красавец-великан, лежал на боку с неловко заломленной головой и в струну вытянутыми ногами. От шеи и до крутого горбатого загривка тянулся глубокий шрам, кровь запеклась черными комками. На огромных, точно корни старого дерева, рогах виднелись свежие царапины, широкий закругленный храп в глубоких ссадинах. В десяти шагах от лося земля была истоптана, а местами изрыта, кое-где виднелись следы крови. Здесь была смертельная схватка двух самых сильных в лесу самцов. Недогонов, став на колени, долго разглядывал зверя.

— Шейный позвонок сломан, — сказал он, поднимаясь. — А что, крика не слыхать было?

— Слыхать-то я слыхал, — ответил Фомин. — Они кажин вечер ревуть. Отседа шумели… Вечером я не глянул, а утром нашел готового.

Было что-то величественное в смерти богатыря. Он жил в лесу свободно, как царь: сильные ноги, крепкие, как сталь, копыта и острые, как копья, рога защищали его от врагов. Он встретил лосиху и преданно охранял каждый ее шаг. Глаза наливались кровью и ноздри трепетали от гнева, когда он видел вблизи соперников. Они неохотно уходили, когда лось поднимал кверху огромную бородатую голову и из самых недр своего сорокапудового тела испускал протяжный рев. Но нашелся смельчак и не отступил, не испугался, а дерзко ответил боевым кличем. Самцы сшиблись на поляне, а безрогая молодая самка стояла в кустах и чутко вслушивалась в резкий костяной стук рогов, прерывистые хрипы, тяжкий топот. Расширенные ноздри ее дрожали, в глазах стояли страх и ожидание. Много раз разъяренные звери расходились и сшибались рогами, сцеплялись, а потом, напрягая могучие шеи, гнули друг друга к земле, ломали, били копытами. Наконец один рухнул смертельно раненый. Победитель увел лосиху. Таков суровый закон леса.

Почти полдня мы ездили по лесу. Ни разу Фомин ничем не напомнил о вчерашнем. Меня он будто не замечал. С Недогоновым они говорили просто и даже дружески. Говорили о зимовке, о кормах, об отлове зайцев, о чесоточных лисицах, которых нужно немедленно истреблять, о браконьерах. Все они замечали: каждый шорох, каждый куст, каждый овражек. По своим приметам угадывали, какая будет зима, прикидывали, сколько нужно будет дополнительно выставить кормушек, сделать навесов. Кажется, ничего более не существовало для этих людей, кроме леса и зверей. Я не узнавал Фомина. Сейчас передо мной был рачительнейший хозяин, ревниво и пристрастно оберегавший свое хозяйство. Он смело спорил с Недогоновым, и тот нередко уступал, считая мнение егеря более обоснованным.

На одном из поворотов, где начинался лесной ерик, Фомин попросил остановить машину, легко спрыгнул с подножки.

— Я бы подвез! — сказал Недогонов.

Фомин махнул рукой:

— Я напрямик, на фазаний точок глянуть надо.

И пошел, косолапо раскачиваясь, втянув голову в плечи и глубоко засунув руки в карманы защитного прорезиненного плаща. Он не попрощался и даже не оглянулся.

Мы ехали некоторое время молча. Мне не терпелось услышать, что скажет Недогонов о Фомине. Но он молчал.