Квинтет из Бергамо

— Расскажите мне немного про этого Баколи.

— Ну что я могу рассказать? Я ведь его только знал как клиента, который не всегда исправно платил за выпивку... одно слово, голодранец! А вообще-то, между нами, зачем вам все это надо?

— По правде говоря, с тех пор как я поселился в той же комнате, где жил этот странный парень, который так ужасно кончил... между нами установилась какая-то таинственная связь... будто мы родственники, что ли... И мне бы хотелось понять, что это был за человек?.. откуда появился?.. за что его убили?..

Прежде чем ответить, Луиджи наполнил вином два стакана и протянул один из них Ромео.

— Что-то у вас, синьор профессор, больно уж разыгралось воображение... Что говорить, парень он был симпатичный, этот Баколи, да только ведь все равно бездельник... так, шпана и все... Откуда он появился? Никто этого не знает, да, по правде говоря, никому это и не интересно... Скорее всего, сбежал откуда-нибудь, где ему уже нельзя было оставаться... Он ведь из тех несчастных, кому везде не по себе, вот они и шляются по свету, все ищут, где им будет получше... Но это все бесполезно, ведь свое несчастье повсюду таскаешь за собой... Хотите откровенно? Бездельник, он и есть бездельник, от него всего можно ожидать, даже самого плохого.

— Но ведь обычно бездельники никому особенно не мешают, а этого Баколи кому-то понадобилось прикончить, вам это не кажется странным?

— Поди догадайся, в какую историю он мог вляпаться, чтобы добыть себе пару лир на пропитание. Вы уж не обижайтесь, синьор профессор, но я хочу вам дать один добрый совет. Забудьте вы об этом... Поверьте мне, ничего кроме неприятностей вы от этого не получите. Одни только неприятности. Луиджи Кантоньера зря говорить не будет.

— Наверное, вы правы, только не забывайте, мы ведь всю жизнь только и делаем, что по буковкам расшифровываем всякие древние надписи или по камушкам пытаемся восстановить давно прошедшие времена... так что мы народ упрямый и терпеть не можем, если нам приходится сдаваться в борьбе против забвения... Поэтому мне во что бы то ни стало хочется представить себе, какой же он был на самом деле, этот Баколи?..

— И что вам это даст?

— Ничего.

— Тогда зачем вам нарываться на неприятности?

— Неприятности? Какие неприятности?

— Вы что, забыли, что беднягу все-таки кто-то прикончил, и уж, наверное, не без причины, как вы считаете, а?

— Да, вы правы...

Тарчинини состроил гримасу, которая по замыслу должна была изобразить внезапный испуг, потом добавил:

— Конечно, это глупо, но... даже не знаю, как сказать... Раз уж так получилось, что я занял его место в доме Гольфолина, я вроде бы чувствую себя в какой- то степени обязанным... нет, не отомстить, упаси Боже, этим пусть занимается полиция... а просто хоть что-то для него сделать... Ведь, надо полагать, у парня была семья?

— Вы, конечно, можете поступать, как считаете нужным, синьор профессор, но я вас предупредил.

— Вот кто меня действительно интересует,— после продолжительной паузы признался Ромео,— так это тип, который приходил за вещами Баколи...

— Наверное, какой-нибудь приятель?

— Возможно... Только вот каким образом этот приятель мог узнать, что Баколи уже нет в живых?

— Ну, это уж вы слишком много от меня хотите! А вообще-то, синьор профессор, хочу сделать вам одно признание: в нашем деле никогда нельзя вмешиваться в чужие дела, иначе обязательно потеряешь клиентов. И вот когда я открыл свой бар, то решил раз и навсегда: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю.

— Но если бы Баколи встречался у вас с какими-то приятелями, уж мне-то вы могли бы это сказать?

— А зачем вам это знать?

— Я попытался бы их найти, узнал бы, не рассказывал ли им Баколи о своих близких, о родных местах... Если бы оказалось, что у него есть мать, я бы ей написал...

— Странный вы все-таки народ, ученые,— покачал головой Кантоньера,— вроде умные люди, а такое иногда говорите! Дался вам этот парень, вы ведь его даже в глаза не видели, слышать о нем не слышали, а теперь вдруг загорелись, будто это ваш родной брат! Что за причуды, ей-Богу...

— Да нет, для людей, привыкших жить скорее прошлым, чем настоящим, это самая обычная вещь.

— Ну что ж! Очень сожалею, синьор профессор, но в таком случае должен вас огорчить: всякий раз, когда ваш Баколи заходил ко мне сюда, он всегда был один, и ни с кем, кроме меня, никогда даже словом не перемолвился. Теперь успокоились?

— Да нет, не сказал бы...

— Очень жалко... Но все равно, давайте-ка сменим тему, как вы считаете, а?..

***

К Гольфолина Тарчинини вернулся только к десяти вечера. Зная, что те собираются в дорогу, он старался пробраться к себе, производя как можно меньше шума. Уже нажимая на рукоятку двери в свою комнату, он вдруг замер, услышав доносившиеся откуда-то странные, словно приглушенные звуки. Ему понадобилось некоторое время, чтобы понять, что эти звуки сильно смахивают на рыдания и что, возможно, в двух шагах от него кто-то безутешно плачет в одиночестве. Будучи человеком по природе жалостливым, Ромео терпеть не мог чужих страданий и всегда спешил их разделить. Поэтому он на цыпочках направился к гостиной, откуда, как ему казалось, неслись эти скорбные звуки. Поколебавшись, стучать или нет, он в конце концов решил, что не стоит, и осторожно открыл дверь.

Там, при тусклом свете затененной огромным абажуром лампы, забившись в уголок дивана горько рыдала Софья Гольфолина.

— Послушайте, синьора... — нежно проговорил, приблизившись к ней, до глубины души взволнованный веронец.

Вздрогнув от неожиданности, молодая женщина подняла голову, вот-вот готовая испуганно закричать.

— Милая донна Софья... — успокаивающе проворковал джульеттин муж, — разве молено быть несчастной в вашем возрасте?..

— Ах, если бы вы знали!..

— Ma che! Я ведь все знаю!

— Вы... — удивленно уставившись на него, пробормотала она, — вы что, действительно все знаете?

Воспользовавшись паузой, Ромео уселся рядом с невесткой донны Клаудии.

— А что же тут знать, милочка, все ведь и так видно!

— Неужели?!

— Конечно, это ведь ясно как Божий день... Наша славная крошка недавно вышла замуж... Повздорила с мужем... И тут же решила, что он ее больше не любит... Что она совершила ужасную ошибку... И что жизнь окончательно не удалась... Милочка моя! Да у каких же молодоженов этого не бывало...

— Нет, синьор профессор, — бросив на него ледяной взгляд, заметила она, — видно, вы так ничего и не поняли.

— Неужели? — замер от удивления несколько огорченный Ромео.

— Марчелло уже давно меня не любит, — добавила она.

— Это вы все себе придумываете...

— Может, и то, что Тереза его любовница, я тоже придумала?

От этого сообщения Тарчинини даже на мгновенье лишился дара речи. Одновременно рассерженный и огорченный. Выходит, эта Тереза строила ему глазки, а сама... Может, она просто над ним издевалась? И он попытался найти всему этому более удобное для себя объяснение.

— А вы, донна Софья, уверены, что...

— Ma che! Это всем давно известно, и никто не находит в этом ничего предосудительного!

— Ну, не надо преувеличивать!

— Неужели вы не поняли, что я здесь для всех чужая? Что меня все просто терпеть не могут? Что мне не доверяют?

— Не доверяют?

Она снова разрыдалась, и веронец инстинктивным жестом обнял молодую женщину за плечи и по-отцовски прижал к себе. Тронутый этим безысходным отчаянием, он почувствовал, что тоже вот-вот прослезится. Он поцеловал еще по-девичьи нежную щеку, бормоча слова утешения.