La Cumparsita… В ритме танго
Шрифт:
— Доброе утро, — очень неуверенно отвечаю.
— Танцуешь с утра пораньше? — отец перегибается через мое плечо и своей пока еще не гладко выбритой щекой прикладывается к тому месту, которое он обидел по досадной неосторожности и своей невыдержанности несколько дней назад.
— Я отдыхаю, — отстраняюсь и недовольно бормочу. — Тяжело, ты огромный.
— Отдыхаешь? — в своих больших руках прокручивает меня, как декоративную фигурку балерины, вытащенную вандалами из детской музыкальной шкатулки. Папа легко подхватывает меня под мышки, но по-стариковски покряхтывая, бережно приподнимает мое тело, перетаскивая неодушевленный столбик, устанавливает мои ступни к себе на
— Пап, — разглядываю внизу то, что в результате получилось, и улыбнувшись, тихо говорю, — это было круто, когда я в первый раз шла в первый класс, а сейчас перед тобой сильно взрослая женщина, к тому же с небольшим весом. Такая себе тетка крутится на ногах мужчины, который шутит и сюсюкает с ней, как с малолеткой, никак не преодолеющей свой пубертат. Я же не ребенок, в конце концов…
— Как сказать! Как сказать, детка. Для меня ты по-прежнему маленькая девочка, которой нужна помощь отца. И я готов! Как слышно, Горовая?
— Хорошо. Но, пожалуй, нет, — глубоко вздыхаю, — нет, нет и нет. Помощь не нужна. Прошу… — задницей подаюсь назад и предпринимаю еще одну попытку сойти на пол. Он никуда не отпускает, а наоборот, еще теснее прижимает к себе.
— Что происходит, Дашка? — отец внимательно рассматривает меня.
— Ничего, — прислоняюсь щекой к его груди. Прячусь, скрываюсь, трусливо убегаю от глубокого сканирования, производимого его пытливыми и теплыми глазами. — Ничего, — еще раз, по-моему, для пущей убедительности, немного громче повторяю.
— Даш, возможно, я не совсем корректно сформулировал вопрос. Я прекрасно понимаю, что случилось. Семейный скандал, вынужденное и временное расставание. Так же, да? Меня только интересует…
— Что будет дальше и что мы намерены предпринять, чтобы урегулировать возникшие разногласия? — заканчиваю предложение за него.
— В точку, Царь! Приятно, когда такое взаимопонимание у отца и дочери. Что же ты раньше, рыбка…
— Кто старое помянет, папа, тому…? — перебиваю и голосом транслирую, что ему надо бы закончить предложение с поучениями и тот жуткий эпизод из прошлой жизни просто, как нехорошую данность принять.
Папа, недолго думая, отвечает:
— … глаз вон?
— Да, именно, — обхватываю крупную мужскую фигуру, заключаю его тело в свое хлипкое ручное кольцо, лбом утыкаюсь в сильно раздающуюся от спокойного дыхания грудь и со стоном выдыхаю. — Па-а-а-а…
Сейчас уже ничего не знаю, а вот в тот день, в тот жуткий час, минуту и жалкую секунду я хотела избежать скандала, скрыться где-нибудь, хоть за тридевять земель или банально выйти на следующей автобусной остановке, чтобы бурю переждать, или даже развестись с Ярославом, да просто освободить его от неудачной или неудачливой себя. Сильно уж обстановка была накалена, а я и муж чересчур были взведены и раздосадованы: он моим признанием, а я его неожиданной реакцией на мои слова.
Мы крупно поругались… Когда-то я считала, что мелкие размолвки с ним, шутливое выяснение отношений — наш по семейным ссорам личный предел, персональный рекорд в супружеском командном зачете. Теперь я понимаю, что в том сильно ошибалась.
Муж не бил посуду, не расшвыривал белье, не трогал меня, не отвешивал затрещин, ни в чем не обвинял, не кричал и даже голос не повышал. Казалось, он слушал, но ничего не слышал, зато давал рекомендации и строил предположения о том, как бы мы жили, по всей видимости, втроем — я, он и тот, так и неродившийся, ребенок…
«Мне было
восемнадцать лет, Ярослав. Пожалуйста, услышь меня…» — я без конца свое выстраданное оправдание повторяла.«И что?» — каждый раз отвечал мне он.
«Я… Я была молода, возможно, глупа и эмоционально нестабильна, неполноценна, невыдержанна, наверное, психически больна. У меня в той, прошлой, жизни не было полутонов, как у беззаботной юности. Только черное и белое… Какие дети? Понимаешь? Я была девчонкой, попавшей в силу своей наивности в нехорошую ситуацию, в затруднительное положение» — всхлипывала и протягивала к нему руки.
«Молода для материнства? Есть где-то установленные возрастные нормы в этом деле? Хотел бы с ними ознакомиться! Возраст согласия на секс был достигнут, ты забеременела, а значит, жила с мужчиной по доброй воле и взаимному согласию. Ты подлавливала вечно падающую самооценку? Хм? Вообще, не аргумент! Могу привести простой пример, жена. Я! Я стал отцом в восемнадцать лет, а Вика родила в том же возрасте, в котором ты, по-видимому, в долбаные бирюльки играла? По-моему, я сейчас все верно подсчитал?» — муж выплевывал слова, словно пули в патронник загонял. — «Она родила Кирилла и вышла замуж за меня. Мы прожили с ней четыре года. Пусть недолго, Даша. Что ты улыбаешься и смотришь на меня? Но…».
«Яросла-а-а-а-в!» — я вклинивалась в обличительные тирады, по странному стечению обстоятельств восхваляющие его бывшую жену, как самую лучшую и самоотверженную мать на свете, и воспевающие собственный отцовский подвиг, и в то же время унижающие меня, как взбалмошную девицу с нездоровым самомнением. Господи! Отцовский подвиг восемнадцатилетнего мальчишки? Похоже, Горовой этим статусом до сих пор гордится — молодой родитель, только-только подтянувший с губ молочную слюну.
«Так почему же вы с ней развелись, раз жили душа в душу, да еще и сыночка завели. Не угодила чем-то? Или быт заел? Неземное чувство сдохло через пресловутый третий год? До пятилетки не дотянули? Или Вика сама от тебя ушла?» — выкрикнула я.
«Закрой рот, Даша!» — Ярослав оскаливался и, сжав руки в огромные полуживые кулаки, грозно надвигался на меня. — «Ты не любишь детей! Так же когда-то сама мне говорила? Мол, ты их не хочешь, не понимаешь этой радости, не просыпается долбаный инстинкт. А как ему проснуться, если ты его убила! Просто-таки живьем похоронила! Вырвала с корнем, когда сделал аборт. Кто отец? Ответь, пожалуйста, и закончим на этом».
«Какая разница?» — я просто не хотела говорить и резко затыкалась. Не видела в том какого-либо смысла. Ей-богу! Кому какое дело, раз все закончилось несколько лет назад. Но после корявых и унижающих меня, как женщину, грубых безобразных слов, я все же выкрикнула ему в лицо имя и фамилию мужчины, чьего ребенка недолго носила под сердцем. Горовой презрительно скривился, выгнул бровь и отвернулся от меня.
«Ярослав… Ярослав… Ты ведь просил назвать… Что теперь не так?» — только и шептала я.
Муж тяжело дышал, вздрагивал, почесывал затылок и прикрывал живой рукой свое краснеющее то ли от стыда, то ли от злости перекосившееся лицо.
«Это был бы чужой ребенок, милый» — я подошла тогда к нему и лбом уткнулась в мужскую твердую спину, аккуратно продавливая позвоночный столб между оттопыренных лопаток. — «Чужой! Ты бы… Разве ты… Господи, да поговори со мной!».
«Достаточно того, что он был твой, Даша. Мне этого с лихвой достаточно! Понимаешь? А ты… Ты решила за малыша, за себя и меня, и, очевидно, за того мужчину! Карим? Назин?» — задрав голову, вытянув шею, по-волчьи раздувая щеки, как будто что-то припоминал Ярослав. — «Это ведь тот, который…».