Лекарь Империи 10

И самое главное — никакого выброса токсинов. Цепная реакция отека была оборвана.

— Мониторы? — спросил я, все еще не выходя из Сонара.

— Стабильно! — голос Астафьевой звучал изумленно, в нем слышалось неверие. — Никаких изменений! Отек… боже мой, отек остановился!

Я начал медленно выводить иглу. Миллиметр за миллиметром, по той же, уже знакомой траектории.

Обратный путь не менее опасен. Не спешить. Не расслабляться. Еще не все. Мы еще не победили.

Золотое сияние вокруг головы Ксении начало заметно тускнеть. Ррык слабел. Десять минут подходили к концу.

— Давай, двуногий! — Фырк прыгал на месте. — Еще немного! Ррык держится из последних сил!

— Вывожу зонд… Глубина сорок миллиметров… тридцать… двадцать… Десять миллиметров… пять… Зонд извлечен!

Я отбросил иглу в лоток. Матрона Егоровна мгновенно накрыла крошечную точку входа стерильной салфеткой.

Ррык пошатнулся. Золотое сияние погасло, как выключенная лампа. Его призрачная фигура стала почти прозрачной, едва различимой.

— Все… лекарь… — его голос был едва слышным эхом, донесшимся из ниоткуда. — Больше… не могу…

Массивное тело льва осело, растворяясь в воздухе. Через секунду от него не осталось и следа.

И в ту же секунду на кардиомониторе снова воцарилась прямая линия.

Искусственная поддержка жизни исчезла.

— Артем! — скомандовал я. — Теперь твой выход! Запускай сердце!

Анестезиолог уже был готов. Он ждал этого момента.

— Адреналин пошел! Атропин следом! Заряд триста шестьдесят! ВСЕМ ОТОЙТИ!

Разряд.

Тело дернулось.

Секунда оглушающей тишины. Две. Три. Все взгляды были прикованы к монитору.

Давай. Ну же, давай. Ты сильная. Ты упрямая. Борись. Запустись. Ради моря. Ради отца. Ради себя. Ну же…

И тут — пик на мониторе. Крошечный, неуверенный, слабый, но он был. Потом еще один. И еще.

Синусовый ритм. Медленный — пятьдесят ударов в минуту. Но свой, настоящий, живой.

— Есть ритм! — заорал Артем, и в его голосе была чистая, незамутненная радость. — Синусовый ритм! Давление шестьдесят на сорок и растет!

Вся операционная выдохнула разом. Громкий, общий выдох облегчения. Будто мы все десять минут не дышали вместе с Ксенией.

Неволин медленно, очень медленно опустился на ближайший стул. Просто сел посреди стерильной операционной, уронив голову на руки, и его плечи затряслись.

Астафьева сняла очки и принялась яростно протирать их — хотя все видели, что она просто вытирает слезы.

Доронин обнимал свой крио-зонд, как любимого ребенка, бормоча что-то бессвязное про гениальность отрицательных температур.

Матрона Егоровна молча отвернулась к столику с инструментами, но я видел, как дрожат ее широкие, сильные плечи.

А я стоял и смотрел на Ксению. На ее бледное, измученное лицо. На грудную клетку, которая ритмично, слабо, но самостоятельно поднималась и опускалась. На мониторы, показывающие стабильные, пусть и низкие, жизненные показатели.

Мы сделали это. Мы прошли по лезвию ножа над пропастью и не упали. Мы украли ее у Смерти. Буквально вырвали из костлявых рук. Мы победили.

Но главный вопрос остался без ответа. Проснется ли она?

Три часа спустя.

Ординаторская выглядела как лазарет после тяжелого боя. Мы сидели кто где — на диванах, стульях, просто на полу, прислонившись к стене. Кофе давно остыл в чашках, но никто его не пил. Просто держали, грея холодные, дрожащие пальцы.

Молчали.

Молчание. Оно было почти осязаемым. Что тут скажешь? «Отличная работа»? «Мы молодцы»? Любые слова казались фальшивыми, неуместными. Мы не победили. Мы просто заключили перемирие со Смертью на неопределенный срок. И теперь ждали, чью сторону она выберет в итоге.

Неволин первым нарушил тишину.

— Я видел, — сказал он тихо, глядя в пустоту перед собой. — Золотой свет. Это было… реально?

— Массовая галлюцинация от стресса, — машинально, как по учебнику, ответила Астафьева. — Должно быть научное объяснение.

— Какое? — Доронин повернулся к ней, его глаза лихорадочно блестели. — Какое научное объяснение тому, что сердце билось без электрической активности? Что время внутри операционного поля текло иначе?

Астафьева открыла рот, но тут же закрыла. Научного объяснения не было.

— Неважно, — сказал Артем, и его голос выразил то, что чувствовали мы все. — Реальное или нет, оно дало нам время. И мы его использовали.

Они пытаются найти объяснение. Уложить чудо в прокрустово ложе своей научной картины мира. А я просто… благодарен. Кому? Ррыку? Фырку? Им обоим. Но я благодарен за те десять минут. Без них мы бы сейчас сидели не здесь, а писали посмертный эпикриз.

Матрона Егоровна фыркнула.

— Столько лет в операционных, а такого не видела. Хотя… — она задумалась, ее взгляд ушел куда-то в прошлое. — Был один раз. Давно… Ребенок упал с крыши, травма несовместимая с жизнью. Мы уже хотели констатировать, как вдруг… время словно остановилось. И старший хирург, царство ему небесное, за пять минут сделал то, на что нужен час. Спас пацана.

Она помолчала, покачивая головой.

— Тогда я подумала — показалось. От усталости. А теперь…

Дверь тихо открылась. Вошел Филипп Самуилович — бледный, с темными кругами под глазами, постаревший на десять лет за одну ночь.

— Как она? — спросили мы почти хором.

— Стабильна. Все показатели в пределах допустимого. Отека нет. Но… — он помедлил, и эта пауза была страшнее любого приговора. — Кома. Глубокая кома. Третья степень по шкале Глазго.

Воздух вышел из комнаты. Не физически, но я это почувствовал. Последняя, крошечная искорка надежды, которая теплилась в каждом из нас, погасла. Мы выиграли битву, но, кажется, проиграли войну. Мы спасли ее тело, но потеряли ее сознание. Самую суть. Ксению.

— Ствол был сдавлен слишком долго, — продолжил Филипп глухим голосом. — Возможны необратимые повреждения. Она может не проснуться. Никогда.

Я поднялся. Адреналин окончательно схлынул, оставив после себя только свинцовую, тошнотворную усталость.

— Пойду к ней.

— Илья… — начал Артем, но я остановил его взглядом.

— Нужно убедиться самому.

Палата интенсивной терапии. Мягкий свет, тихое, ритмичное попискивание мониторов. У стекла наблюдательной комнаты стоял Император Александр Четвертый. Филипп зашел следом за мной.

Я подошел и молча встал рядом.

Ксения лежала в окружении аппаратуры. Маленькая, хрупкая, потерянная в огромной кровати. Лицо было спокойным, умиротворенным. Как будто она просто спит и видит хорошие сны.