Лекарь Империи 10

— Сколько? — вопрос прозвучал как короткий, резкий выстрел. — Сколько времени?

— Минимум двенадцать часов медикаментозного сна. Потом она проснется. По-настоящему проснется. И тогда… тогда мы узнаем, насколько успешно прошло восстановление.

— Я могу… — он сглотнул, его адамово яблоко дернулось. — Могу побыть с ней?

— Не просто можете — должны.

Он вскинул голову, в его глазах мелькнуло недоверие.

— Есть множество исследований, — продолжил я, глядя ему прямо в глаза. — Даже в глубоком сне под действием седативных препаратов мозг продолжает воспринимать знакомые голоса. Особенно голоса близких людей.

Сейчас я лечу не только ее. Я лечу и его. Даю ему не просто разрешение быть рядом, а задачу. Цель. Превращаю его из пассивного, напуганного наблюдателя в активного участника процесса восстановления. Это лучшая терапия от беспомощности.

— Звук вашего голоса будет стимулировать определенные зоны ее мозга. Поможет формированию новых нейронных связей. Ускорит восстановление. Это не мистика — это чистая нейрофизиология.

Он встал. Резко, порывисто, словно кто-то дернул его за невидимые нити. Паника в его глазах сменилась деятельной, почти лихорадочной решимостью.

— Что мне делать? Как? О чем говорить?

— Просто будьте рядом. Держите за руку — тактильный контакт не менее важен. Разговаривайте. О чем угодно. Рассказывайте сказки, которые, возможно, рассказывали ей в детстве. Вспоминайте счастливые моменты. Планируйте будущее. Главное — чтобы она слышала ваш голос.

Пять минут спустя он сидел у ее кровати. Переоделся в стерильный халат, который нелепо смотрелся на его атлетичной фигуре, но ему было абсолютно плевать.

Маленькая, хрупкая рука Ксении почти полностью исчезла в его огромных ладонях. Он держал ее так осторожно, так бережно, словно боялся сломать.

— Ксюша… — прошептал он, и его голос дрогнул. — Моя маленькая принцесса…

Он откашлялся, попробовал снова, уже тверже.

— Помнишь, как ты хотела увидеть дворец? Большой тронный зал? Я покажу тебе. Все покажу. Там… там портреты всех императоров. От Петра Великого до… до меня. Твой портрет тоже будет там. Я прикажу лучшему художнику…

Он замолчал, резко покачал головой.

— Нет. К черту портреты. Знаешь, что мы сделаем? Мы поедем к морю. К настоящему морю. В Крым. Или… или в Сочи. Куда захочешь. Будем строить замки из песка. Собирать гладкие, отполированные волнами ракушки. Есть мороженое, пока не заболят животы.

Его голос стал тише, интимнее, предназначенным только для нее одной. И слышным только ей одной.

Я стоял за стеклом наблюдательной, а рядом со мной, незаметно подойдя, замер Филипп Самуилович. Мы смотрели на эту невозможную, невероятную картину — Император Всероссийский, самодержец, диктатор, тиран (нужное подчеркнуть) сидел у постели маленькой девочки и тихо рассказывал ей про море.

— Впервые вижу его таким, — прошептал Филипп. — Не Императором. Просто… отцом.

— У каждого своя маска, — ответил я, не отрывая взгляда от сцены в палате. — Император, лекарь, палач, святой. Мы все носим маски. И только в такие моменты можем их снять. Когда больше некого обманывать. Даже себя.

— Философствуешь?

— Иногда, — усмехнулся я.

Усталость, которую я гнал от себя все эти часы с помощью адреналина и кофеина, накатила внезапно. Тяжелой, вязкой, непреодолимой волной. Адреналин схлынул, оставив после себя пустоту. Ноги стали ватными, руки налились свинцом.

— Иди отдохни, — Филипп мягко положил руку мне на плечо. — Я прослежу за всем. Если что-то изменится — сразу позову.

— Двенадцать часов, — сказал я, заставляя язык шевелиться. — Через двенадцать часов начинаем плавно уменьшать седацию и будить.

— Знаю. Иди.

Я кивнул и поплелся к выходу. В дверях не удержался, обернулся. Император все так же сидел у кровати дочери, держал ее за руку и что-то шептал.

Ординаторская встретила меня густым запахом свежесваренного кофе и тихим, усталым гулом голосов. Вся команда была здесь — измотанные, с темными кругами под глазами, но с каким-то новым, внутренним светом. Тем самым светом, что появляется в глазах солдат после выигранного, невозможного боя.

Артем восседал на старом дерматиновом диване, закинув ноги в больничных тапках на журнальный столик. Астафьева устроилась в глубоком кресле, сняв очки и устало массируя переносицу. Доронин, даже сейчас, что-то лихорадочно чертил в блокноте — схемы, формулы, графики. Матрона Егоровна стояла у окна, глядя на раскинувшийся внизу ночной город.

Только Неволин сидел в углу, отдельно от всех. Он просто смотрел в пустоту, и я не мог прочитать ничего на его лице.

— А вот и герой дня! — Артем заметил меня и поднял пластиковый стаканчик. — Филипп Самуилович передал. Коньяк. Настоящий, французский. Сказал, для особых случаев.

На столе действительно стояла початая бутылка янтарной жидкости и стопка пластиковых стаканчиков для кофе.

— Если это не особый случай, — продолжил Артем, аккуратно разливая янтарную, пахнущую ванилью и дубом жидкость, — то я не знаю, что вообще можно считать особым.

Пластик и элитный коньяк. Идеальная метафора нашей команды.

Я принял стаканчик.

Сборище несовместимых элементов, гениев и провинциалов, академиков и простых трудяг, которых смешали в одном шейкере и взболтали до состояния смертельной усталости. И на выходе получился… вот этот момент.

Момент хрупкого, выстраданного единства.

Все взяли стаканчики. Подняли их. Мы смотрели друг на друга. Что тут скажешь? «За победу»? «За медицину»? «За чудо»? Любые слова казались пустыми и ненужными.

Неволин встал. Медленно, с усилием, словно его суставы заржавели. Стаканчик в его руке мелко, заметно дрожал.

— Я должен кое-что сказать.

Все замерли. Даже Доронин оторвался от своих чертежей. Академик Неволин, живая легенда нейрохирургии, монумент академического высокомерия, хотел что-то сказать.

Что сейчас будет? Новый разнос? Обвинения? Или… что-то другое? Я видел, как он плакал. Но признает ли он это перед всеми? Человек его статуса, его гордыни…

Он повернулся ко мне. В его глазах было что-то, чего я никогда там не видел. Нечто похожее на смирение.

— Разумовский, — начал он. Голос был хриплым. Он остановился. Сглотнул. Начал снова. — Илья Григорьевич, я был неправ. Полностью. Абсолютно. Категорически неправ.

Тишина в ординаторской стала осязаемой. Даже гудение вентиляции, казалось, замолкло, прислушиваясь.

— Я вел себя как старый, самовлюбленный индюк, — продолжил он, глядя мне прямо в глаза. — Застрявший в прошлом веке. Уверенный, что знает все. Что молодые лекари не могут научить его ничему новому.

Он сделал паузу. Отпил коньяк. Поморщился — не от вкуса, а от горечи собственных слов.