Лекарь Империи 9

Реанимация. Дверь. Я влетел внутрь, чуть не снеся косяк.

Организованный хаос профессионалов. Кашин, бледный, но сосредоточенный, склонился над маленьким телом, делая непрямой массаж сердца. Счет вслух, четкий, как метроном: «Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать!» Медсестра ритмично вдувала воздух через мешок Амбу. Вторая уже готовила препараты в шприцах. Третья не отрывала глаз от мониторов.

А на мониторах — хаотичная пляска смерти. Вместо нормального синусового ритма — беспорядочные, уродливые волны. ЧСС 350 — но это не пульс, это агония умирающей сердечной мышцы.

— Сколько? — рявкнул я, влетая в круг.

— Две минуты десять секунд! — ответил Кашин, не прерывая компрессий. Пот струился по его лицу, капая на пол. — Началось внезапно! Без предвестников!

— Адреналин?

— Ввели! Один миллиграмм внутривенно! Эффекта нет!

— Амиодарон?

— Тоже! Сто пятьдесят миллиграммов!

— Дефибриллятор!

— Готов!

Детские электроды. Маленькие, с ладонь взрослого. Для крошечной грудной клетки шестилетнего ребенка.

Мишка был таким маленьким на этой огромной реанимационной кровати. Как кукла. Бледная восковая кукла с растрепанными рыжими волосами. Только это не кукла.

Это ребенок. Сын человека, который доверил мне самое ценное, что у него было.

— Гель! — скомандовал я.

Медсестра быстро выдавила холодную прозрачную субстанцию на электроды.

— Заряд пятьдесят джоулей! Всем отойти!

Я прижал холодные металлические пластины к маленькой груди, готовый нажать на кнопки разряда.

Для ребенка всегда начинают с малого. Детское сердце — нежное, хрупкое. Один неверный джоуль — и можно вызвать ожог миокарда, повредить больше, чем помочь.

БАМ!

Маленькое тело подпрыгнуло на кровати, как будто его ударило током… что, в общем-то, и произошло. На секунду на мониторе появилась прямая линия — асистолия. Сердце замерло. Потом — снова хаотичные, уродливые волны.

— Нет эффекта! — крикнула медсестра.

— Сто джоулей!

БАМ!

Снова подскок. Снова ничего. Пляска смерти на экране продолжалась.

— Двести!

— Илья Григорьевич, это уже много для ребенка! — крикнул Кашин.

— ДВЕСТИ, Я СКАЗАЛ!

Глава 8

БАМ!

Прямая линия. Секунда. Две. Три. Вечность.

И вдруг — острый, высокий пик. Потом еще один. Еще. Неровные, редкие, но свои. Настоящие.

— Есть ритм! — крикнул Кашин с таким облегчением, будто сам только что вынырнул из-под воды. — Синусовый! Редкий, но синусовый!

— Пульс?

— Есть! Слабый, нитевидный!

— Давление?

— Шестьдесят на тридцать пять!

Критически низкое. Почти несовместимое с жизнью. Но это лучше, чем ноль.

— Допамин! — скомандовал я. — Пять микрограмм на килограмм массы в минуту! Титровать по давлению! Целевое — хотя бы восемьдесят систолическое!

— Есть!

— И проверьте контур ЭКМО! Возможно, тромб!

Следующие двадцать минут были балансированием на лезвии ножа. Каждый параметр норовил сорваться обратно в красную зону. Давление прыгало как сумасшедшее. Сатурация падала, поднималась, снова падала. Пульс то замедлялся до опасных сорока, то разгонялся до ста восьмидесяти.

Как жонглирование горящими факелами над пороховой бочкой. Упусти один — и все полыхнет. Только вместо факелов — жизненные показатели. А вместо ожогов — смерть.

Но мы удержали. Медленно, мучительно, по одному параметру за раз — стабилизировали.

Когда на мониторе установились более-менее приемлемые цифры, я позволил себе выдохнуть. И только тогда заметил, что моя хирургическая рубашка насквозь мокрая от пота.

— Молодцы, — сказал я команде. — Отличная работа.

Но Кашин смотрел на меня с тем выражением, которое я слишком хорошо знал. Выражение лекаря, который должен сказать правду, какой бы страшной она ни была.

— Илья Григорьевич, — он отвел меня в сторону. — Это был последний резерв. Миокард истощен. Еще одна фибрилляция…

— Знаю, — перебил я.

Знаю. Детское сердце не резиновое. Оно билось на пределе двое суток. Боролось с вирусом, с гипоксией, с токсинами. И оно устало. Смертельно устало.

— Сколько он протянет?

Кашин посмотрел на мониторы, что-то быстро подсчитал в уме.

— При текущей динамике? Часов пять. Максимум — десять. Потом либо повторная фибрилляция, либо прогрессирующая сердечная недостаточность. В любом случае…

Он не договорил. Не нужно было.

Десять часов. Десять часов до смерти шестилетнего мальчика. Шестьсот минут. Тридцать шесть тысяч секунд. И каждая из них — на вес золота.

Я посмотрел на Мишку. Он лежал без сознания, опутанный проводами и трубками. Трубка в горле, датчики на груди, капельницы в обеих руках. Больше похож на сложный механизм, чем на ребенка. Но он все еще боролся. Все еще дышал — пусть и с помощью машины. Все еще был жив. И пока он жив — есть шанс.

— Увеличьте дозу добутамина, — сказал я. — И добавьте милринон. Нужно поддержать сердце любой ценой.

— Это может вызвать аритмию…

— Без этого он не продержится и пяти часов. Делайте.

Я вышел из палаты. В пустом коридоре прислонился к холодной стене. Ноги подкашивались.

Нужно звонить Шаповалову. Сказать, что его сын при смерти. Что мы сделали все возможное, но…

Но что? Что я обещал спасти и не смог? Что вся моя хваленая медицина из другого мира оказалась бессильна перед модифицированным вирусом?

Я достал телефон. Набрал его номер. И тут…

— Илья!

Я обернулся. Кобрук и Серебряный почти бежали по коридору. И в руках у Кобрук…

Шприц. Двадцатикубовый шприц с прозрачной жидкостью. Которая светилась. Слабо, едва заметно, но светилась изнутри мягким, переливчатым радужным светом. Как «Слезы феникса».

— Что это? — спросил я шепотом, хотя сердце уже знало ответ.

— Арбенин сделал это! — выпалила Кобрук. На ее обычно спокойном лице играл румянец возбуждения, которого я никогда не видел. — Твоя теория сработала!

Мир покачнулся. Я выпрямился.

Сработала? Моя безумная, антинаучная теория? Инверсия пропорций, последовательность из исповеди — это действительно сработало?

— Как? — только и смог выдавить я.

— После твоего ухода он еще минут десять ругался, — быстро рассказывал Серебряный, подходя ближе. — Говорил, что это антинаучный бред, что так не бывает, что законы биохимии незыблемы. Делал вид, что работает над своими вариантами.