Лекарь Империи 9

«Папа, я тебя люблю!»

'Каждый вечер. Каждое утро. Когда я ухожу на работу — он бежит, обнимает мои ноги, потому что выше не достает.

Когда прихожу — прыгает на руки, обвивает шею своими тонкими ручонками. Шепчет в ухо: «Папа, я тебя люблю больше всех на свете!»

И я отвечаю: «И я тебя, солнышко. До неба и обратно»."

Боль отца разрывала грудь. Физическая, острая боль, как при инфаркте. Хотелось выть, рвать на себе волосы, бить кулаками эту обшарпанную стену.

МОЙ СЫН УМИРАЕТ!

Разум врача был холоден как лед. Статистика. Вероятности. Десять часов агонии — это стопроцентная смерть. Экспериментальный препарат — это пятидесятипроцентная смерть.

Математика была простой и жестокой. Пятьдесят процентов — это бесконечно больше, чем ноль.

А сердце… сердце просто разрывалось на части. Он открыл глаза. Разумовский тоже лекарь. И он тоже дал клятву. «Не навреди» — первая, главная заповедь. Он не стал бы предлагать этот антидот, если бы сам не верил в него до последнего. Если кто и может спасти Мишку сейчас — это Разумовский.

— Вводи, — глухо сказал он.

Одно слово. Пять букв. Два слога. Приговор или помилование.

Глава 9

* * *

Операционная Владимирской областной больницы.

«Я только что подписал либо смертный приговор своему сыну, либо индульгенцию. Я либо отец-герой, который рискнул всем ради призрачного шанса. Либо отец-убийца, который отдал своего единственного ребенка на заклание науке».

— Вы уверены? — в голосе Разумовского на том конце провода звучало глубокое сочувствие.

«Он понимает. Понимает, что я сейчас чувствую».

— Разумовский, — Шаповалов говорил медленно, взвешивая каждое слово, вкладывая в него всю свою боль и всю свою надежду. — Я тебе доверяю.

Доверие. Самое ценное, что может дать один лекарь другому. Не просто «я верю в ваш профессионализм». А «я вверяю вам самое дорогое, что у меня есть — жизнь моего ребенка».

— Полностью. Абсолютно. Ты спас моего сына трижды. Спаси и в четвертый. Вводи лекарство.

— Игорь Степанович…

— Это приказ отца, — отрезал Шаповалов. Закон был на его стороне. Он — законный представитель. Он принимает решения о лечении. Даже если мать против. Особенно если мать в истерике и не может мыслить рационально.

— И просьба коллеги, — добавил он, и его голос смягчился.

Коллега просит коллегу. Лекарь просит лекаря. Делай то, что считаешь правильным. Используй свои знания, свой опыт, свою интуицию. Спаси, если можешь. Если не можешь — хотя бы попытайся.

— Понял. Введу немедленно. Буду держать вас в курсе.

— Разумовский… — Шаповалов замялся. Как сказать? Как выразить словами весь тот ужас, что разрывал его на части? — Если… если что-то пойдет не так…

«Если он умрет. Если антидот убьет его. Если вместо спасения будет агония».

— Все будет хорошо, — твердо сказал Разумовский. — Я не дам ему умереть.

Обещание. Лекарь — лекарю. Это сильнее любой клятвы. «Мы знаем цену обещаний. Знаем, как тяжело их сдержать. И все равно даем. Потому что иначе — никак».

— Спасибо.

Шаповалов отключился.

Все. Решение принято. Кости брошены. Рубикон перейден. Остается только ждать.

И работать. Потому что здесь триста человек, которым тоже нужна помощь.

Которые тоже чьи-то дети.

Он повернулся к каталке, на которой лежал молодой парень с проломленным черепом. Отодвинул свою личную трагедию на второй план, чтобы выполнить свой долг.

* * *

Центральная Муромская больница

Дверь в палату открылась беззвучно.

Петли были смазаны до идеального состояния — одно из негласных требований реанимации, где каждый лишний звук, каждый скрип или лязг может стать последней каплей для умирающего организма.

Но сейчас эта тишина давила сильнее любого грохота.

В руках у меня двадцать миллилитров неизвестности. Светящаяся жидкость в шприце — либо эликсир жизни, либо самый изощренный яд, когда-либо созданный человеком.

И я сейчас введу это шестилетнему ребенку.

Я вошел первым.

За мной, как тени, скользнули Кобрук и Серебряный.

Палата встретила нас организованным хаосом. У кровати Мишки — Кашин и три медсестры. Все в полной боевой готовности: стерильные халаты, двойные перчатки, маски, защитные экраны на лицах, шапочки.

Как хирургическая бригада перед операцией на открытом сердце.

Они понимали важность момента. Это не просто введение лекарства.

Это либо прорыв в медицине, либо убийство ребенка во имя науки.

И каждый из них сейчас становился моим соучастником. Героем или преступником — зависело от результата.

Кашин стоял у мониторов, внешне абсолютно спокойный. Левое веко едва заметно подергивается — признак запредельного стресса.

Хороший лекарь. Опытный, хладнокровный реаниматолог. Спас сотни жизней. И сейчас боится как интерн на своем первом дежурстве. Потому что это была неизведанная территория.

— Илья Григорьевич, — Кашин кивнул мне. Голос ровный, профессиональный, ни единой дрожащей нотки. — Состояние стабильно критическое. Держится исключительно на препаратах и аппаратной поддержке.

Я подошел к кровати.

Мишка. Шесть лет. Он должен был сейчас бегать во дворе, играть в войнушку, собирать конструктор. Вместо этого — он лежал, подключенный к дюжине аппаратов, больше похожий на подопытного киборга, чем на ребенка.

Маленький. Какой же он маленький. Болезнь иссушила его, превратила в маленького, хрупкого птенца, выпавшего из гнезда.

Мониторы над кроватью рисовали картину медицинского апокалипсиса:

ЧСС: 165 уд/мин (норма 70–110)

АД: 75/40 мм. рт.ст (поддерживается лошадиными дозами вазопрессоров)

Сатурация: 84% (на 100% кислороде — его легкие почти не работали)

Температура: 39,2°C (и она продолжала расти, несмотря на жаропонижающие)

Цифры смерти.

Каждый из этих параметров кричал: «Этот организм умирает!»

Его сердце колотилось как загнанное, в отчаянной попытке компенсировать падающее давление. Давление держалось только на допамине и норадреналине — без них оно рухнуло бы за считанные минуты.