Лекарь Империи 9

Отрицательный тест. Святой Грааль любого инфекциониста. Это означало, что антидот не просто подавил размножение вируса — он уничтожил его полностью. Тотальная эрадикация. Это было просто невероятно!

— Гемолиз остановлен. Эритроциты больше не разрушаются. Уровень свободного гемоглобина в плазме стремительно снижается — почки его выводят. Билирубин пока что повышен, но это вполне ожидаемо — печени нужно время, чтобы переработать все продукты распада.

Кровь в организме Мишки восстанавливалась. Больше не было того страшного, неумолимого процесса, когда его красные кровяные клетки лопались, как перезревшие ягоды. Кислород снова мог нормально переноситься по его маленькому телу. Его ткани наконец-то получали необходимое им питание.

— Свертываемость крови восстанавливается. МНО снижается, АЧТВ приходит в норму. Тромбоциты пока что низковаты — пятьдесят тысяч, но уже растут.

ДВС-синдром отступал. Его кровь снова помнила, как нужно сворачиваться. Это означало, что больше не было риска спонтанных, неконтролируемых кровотечений. И тромбозов тоже — хрупкий баланс в его организме медленно, но верно восстанавливался.

— Жизненные показатели стабилизируются. Давление сто пять на семьдесят — и это без вазопрессоров. Пульс сто пять ударов в минуту — синусовый ритм, без аритмии. Сатурация девяносто семь процентов — на обычном воздухе, мы уже отключили ему дополнительный кислород. Температура тридцать семь и восемь — это субфебрилитет, что вполне нормально после такого стресса для организма.

Цифры жизни. Красивые, правильные, обнадеживающие цифры. Его давление держалось само — значит, его сердце справлялось. Пульс был ровным — значит, его миокард работал. Сатурация была высокой — значит, его легкие дышали. Температура падала — значит, воспаление уходило.

— Что… что дальше? — Шаповалов сглотнул ком в горле.

На том конце провода повисла пауза. Долгая, тяжелая пауза. И Шаповалов понял — сейчас будет то самое «но».

— Игорь Степанович, — голос Разумовского стал мягче, — я не буду вас обманывать. Мы убили вирус. Это факт, это настоящая победа. Но…

Вот оно. То самое проклятое медицинское «но». Он знал его слишком хорошо. Он сам произносил его сотни, тысячи раз. «Операция прошла успешно, но…» «Мы остановили кровотечение, но…» «Опухоль удалена полностью, но…»

— Вирус успел нанести колоссальный ущерб его организму. И теперь его нужно восстанавливать. Долго и очень тщательно.

— Конкретнее. Пожалуйста.

«Мне нужна правда. Вся правда. Даже если она будет страшной. Особенно если она будет страшной. Я лекарь, я должен знать, к чему нам готовиться».

— Легкие. Острый респираторный дистресс-синдром. Его альвеолы были сильно повреждены, местами — необратимо. Будет фиброз. Не массивный, но он будет. Это приведет к снижению дыхательной функции процентов на двадцать-тридцать. Может быть, нам удастся восстановить ее с помощью физиотерапии, но это месяцы, если не годы, упорной работы.

Фиброз легких. Рубцы вместо нежной, эластичной альвеолярной ткани. Мишка всегда будет задыхаться при беге. Он не сможет заниматься спортом. Но… но он будет дышать. Сам. Это было главное.

— Сердце. Почки. Печень. Все это пострадало, но мы восстановим.

— Мозг?

— Мозг чист. Полностью. Гематоэнцефалический барьер выдержал. Нет никаких признаков энцефалита, отека или ишемии. Неврологический статус в норме. Все рефлексы сохранены. Мы не ожидаем никаких когнитивных нарушений.

«Мозг был цел. Мишка останется Мишкой. Он не будет овощем или инвалидом. Он будет думать, говорить, смеяться. Это… это было самое главное».

— Итого, — подытожил Разумовский. — Мишка будет жить. Но его восстановление займет месяцы. Возможны остаточные явления — снижение функции легких, хроническая сердечная недостаточность легкой степени, может быть, проблемы с почками. Но все это — корректируется. Лечится. Компенсируется. Главное — он будет жить.

Он будет жить. Инвалидом? Возможно. Хроником? Вероятно. Но он БУДЕТ ЖИТЬ. Расти. Учиться. Влюбляться. Жениться. Иметь детей. Состариться. Все это — будет. Потому что он был жив.

— Спасибо, — голос Шаповалова дрогнул. — Спасибо за правду. За моего сына. За это чудо.

— Это не чудо, Игорь Степанович. Это медицина. Наука. И немного удачи.

— И много мужества. Ты рискнул всем — своей карьерой, своей свободой, своей совестью. Ты ввел неопробованный препарат умирающему ребенку. Не каждый бы на это решился.

— На моем месте вы поступили бы точно так же.

* * *

Центральная Муромская больница

Я положил трубку и прислонился к холодной стене коридора. Усталость, до этого державшаяся где-то на периферии сознания, навалилась как снежная лавина.

Разговор был окончен. Отцу была сказана правда — жестокая, но честная. Его сын будет жить. Фиброз легких в шесть лет — это приговор на всю жизнь. Больное сердце — это костыль до самой смерти.

Но Шаповалов примет это. Потому что альтернатива была несравнимо хуже. Мертвый сын.

— Илья.

Голос Кобрук вернул меня в реальность.

Она стояла в нескольких шагах от меня вместе с Серебряным. Оба смотрели на меня с тем странным выражением, которое я уже слишком хорошо знал — смесь восхищения, неверия и легкого страха.

Взгляд людей, которые только что увидели чудо и совершенно не знают, как к нему теперь относиться.

Я для них теперь — человек, совершивший невозможное. Герой дня. Спаситель. Смешно.

Я просто лекарь, который рискнул и выиграл. Повезло. В следующий раз может и не повезти.

— Анна Витальевна. Магистр Серебряный.

Серебряный шагнул вперед. На его обычно непроницаемом лице играла легкая улыбка — не ироничная, как обычно, а почти… искренняя?

— Коллеги, — его голос звучал неожиданно торжественно, как у оратора на трибуне. — Позвольте выразить вам свое восхищение. То, что произошло сегодня — это не просто очередной медицинский успех. Это революция.

Революция. Громкое слово. Но, пожалуй, на этот раз точное. Мы нашли лекарство от чумы XXI века. Мы спасли безнадежного. Мы дали надежду тысячам, если не миллионам. Если это не революция, то что тогда?

— Вы спасли не одного мальчика, — продолжал Серебряный. — Вы спасли Империю. Тысячи, а может, и десятки тысяч жизней теперь будут спасены благодаря вашему открытию.

— Не моему, — поправил я его. — Снегирева. Я просто смог расшифровать его старые записи. А Арбенин их смешать в правильных пропорциях.

— Не скромничайте, господин целитель Разумовский. Эти записи лежали в забвении сто лет. Никто не смог найти, не то что их расшифровать. А вы смогли. За несколько дней. В условиях тотального хаоса и эпидемии. Это заслуживает самого глубокого восхищения.