Лексикон света и тьмы
Шрифт:
Д как Доходяга, потому что в лагере каторжный труд потихоньку, день за днём, высасывал из тебя силы и энергию, покуда ты не дошел до мысли, что пропади оно всё пропадом, да и самому тоже лучше пропасть поскорее. Лечь на землю, прижаться щекой к сору, сосновым иголкам, земляному духу. И лежать, расслабив наконец все до единой мышцы, закрыв глаза и не обращая внимания на крики охранников. И на тычки по рёбрам, и на других узников, которые пытаются поднять тебя на ноги. Просто лежать и чувствовать, как призывает тебя сыра земля, как тянет тебя лечь в неё и стать ею, признать, что не бегать надо от смерти, а, наоборот, принять её с распростёртыми объятиями, поскольку смерть – самая быстрая и короткая дорога прочь из концлагеря.
Д
Таким знаком обозначен и лагерь для военнопленных Фалстад.
Он в часе езды на машине на север от Тронхейма, я добираюсь туда на такси погожим октябрьским днём, тёплым, хотя уже середина месяца. Повсюду поля, узкая сельская дорога с пунктирной отстрочкой с каждой стороны, кажется, что великан взял пилу и выпилил дорогу из ландшафта.
Двухэтажное кирпичное здание, выкрашенное в жёлтый цвет, замкнутый четырёхугольник с въездной аркой и башней с часами над ней. Красивое здание, первоначально спланированное под нужды интерната для умственно отсталых и потому построенное подальше от ближайшего города. На берёзе в атриуме, между крыльями дома, все листья жёлтые, и многие уже опали.
Конвой провёл тебя мимо этой берёзы тем октябрьским утром: сперва через внутренний двор, потом под арку, а потом погнал по дороге в заболоченный лесок неподалёку. Встало солнце, подсветило жёлтые листья. Подсушило кору на берёзах, заставило заблестеть капли росы. А тень берёзы ползла по двору, как часовая стрелка по циферблату, пока не пришла темнота и не затопила всё, что встретила.
Несколько часов спустя во двор ввели новую колонну пленных, ряд за рядом. Некоторые шли, уставившись прямо перед собой, чтобы не спровоцировать охранников, другие сгорали от желания понять, куда они попали. Одним из них был молодой человек по имени Юлиус Палтиэль, в будущем ему предстояло войти в семью Комиссар: он женился на Вере после её развода с Якобом. И в одной из книг, созданных им в соавторстве с Верой, Юлиус Палтиэль описывает сцену во внутреннем дворе, где растёт берёза.
Дело происходило в октябре сорок второго года, тебя уже расстреляли, Юлиус с ещё несколькими заключёнными находился во внутреннем дворе, когда вдруг один из охранников велел им убрать опавшие листья. «А грабли есть?» – спросил кто-то из заключённых. Вдоволь насмеявшись, немецкий солдат велел всем встать на четвереньки и собирать листья ртом. Юлиусу Палтиэлю пришлось ползать по двору. Зарываться лицом в листву и ощущать во рту и на языке мерзостный вкус подгнивших листьев. Следить, чтобы на лице сохранялось выражение серьёзной сосредоточенности. Наклонил голову – выплюнул листья. Пополз назад, наклонил голову, снова зарылся лицом в листья.
Юлиус Палтиэль пережил Фалстад и был отправлен в Осло, где его посадили на поезд, направлявшийся на юг, в концентрационный лагерь.
Он пережил это путешествие на поезде через Европу.
Он пережил три года Освенцима и марш смерти через Чехию в Бухенвальд. Он и ещё несколько человек сумели спрятаться, когда других евреев расстреляли. Он пережил разочарование, когда его не освободили вместе с другими заключёнными в марте 1945 года, и ему пришлось ждать до мая, пока их не спасли американские войска.
Я познакомился с ним пятьдесят с лишним лет спустя на обеде у Гершона, и более всего мне запомнилось общее впечатление от этого человека, одного из тех совсем немногих, кто пережил концлагерь и марш смерти и вернулся домой живым. Передо мной был не ожесточившийся, желчный и сломленный человек, проклинающий жизнь за перенесённые страдания, – нет, наоборот, всё, что он говорил и делал, было исполнено редчайшего спокойствия.
Юлиус Палтиэль говорил тихо, вёл себя скромно; закатав рукав рубашки, он показал номер, небрежно и косо вытатуированный в Аушвице, и всё это безмятежно и спокойно.
Стоя на втором этаже Фалстада и глядя в окно на берёзу, растущую в атриуме, я снова увидел перед собой лицо Палтиэля. Дружелюбие человека, характер
которого ковался в таких испытаниях, что сделался стальным.Что здесь является решающим, почему одного противостояние со злом делает сильнее, а другой сгибается, разрушается и остаётся покалеченным, деморализованным, сломленным? Или всё зависит от того, каким человек уже был? От того, что отпечаталось в его душе в раннем детстве? Заложена ли в самом основании, в фундаменте личности уверенность, что ты любим, – или там лёд и холод? Но возьмём братьев и сестёр Риннана. Только двое из них оказались на одной с ним стороне.
Более того, Риннан как-то, едучи в машине с братом, признался, что завербован немцами, шпионит на них, и предложил брату заняться тем же. Брат попросил его остановить машину, вылез и шёл пешком всю дорогу до Левангера.
Сопровождающий меня по Фалстаду мужчина выходит из дирекции, держа в руке ключ от машины, и спрашивает, готов ли я ехать с ним к монументам, поставленным на месте расстрелов заключённых. Я киваю. Мы едем по лесу, доезжаем до расстрельных могил, это каменные пирамиды на каменных плитах, и на пирамидах выбиты римские цифры. Мой провожатый даёт мне время походить по вереску между соснами в одиночестве. На земле лежит огромный камень в форме ракушки с именами всех расстрелянных здесь. Крошечные листья скрывают некоторые имена, но твоё я нахожу почти сразу. Провожу по нему пальцем, закрыв глаза, и пытаюсь представить, как всё было тогда. Тем утром много лет назад. Как ты стоял здесь, может быть, прямо тут, может, вот за теми деревьями. Сопровождающий показывает на камень с пирамидой на месте могилы, куда тебя бросили. Я молча фотографирую. Потом мы возвращаемся в машину. Я прощаюсь с ним и еду дальше.
У меня встреча с хозяином дома, который Хенри Риннан сделал своей базой. Бандова обитель на Юнсвансвейен, 46, на этот раз меня пустят внутрь.
Д как День приезда, как Дрожь и как Деревья в саду на Юнсвансвейен, старые фруктовые деревья, они протягивают поверх штакетника ветви с зелёными листочками и белыми цветами, которые осыплются всего через несколько дней, это Эллен знает.
– Смотри, сколько здесь слив и яблонь! – с энтузиазмом говорит Гершон. – Да мы тут отлично устроимся!
Он говорит это дочке, восседающей у него на плечах, но на самом деле слова обращены к ней, понимает Эллен, и кивает, и говорит: «Да, отлично», она и правда так думает, ведь сад роскошный. Большой, засаженный фруктовыми деревьями и красной смородиной. Не сравнить с тем, как они ютились в Осло. Плюс сама вилла, живописно расположившаяся на холме посреди дорогого респектабельного района. Она необычной архитектуры: низкое здание (один этаж с мансардой) буквой «Г» охватывает застеклённую террасу, на которой стоит длиннющий стол, заставленный горшками с цветами. Из крыши выпирает арочное окно, Эллен узнаёт его по фотографиям, которые Мария присылала Гершону. Это же окно мелькало в репортажах с процесса над Риннаном, но об этом сейчас думать не надо, уговаривает себя Эллен, надо взять себя в руки. Она смотрит на дочку, та, страшно довольная, елозит у отца на плечах. У неё так красиво оживляется лицо, когда она смотрит на сад, – не щёчки, а чудо, – и она тычет своей нежной ручонкой и говорит: «Дерево!»
Взгляд Эллен падает на подвальные окна, и в голове тут же возникают назойливые, дёргающие мысли, но Эллен давит их в зародыше и поворачивается к дочке.
– Да, будем как сыр в масле кататься, – говорит Эллен, двумя пальцами поглаживая пухлую детскую ручку Яннике, но глядя на Гершона.
У них есть то, чего нет ни у кого, и это большая привилегия. Только об этом ей и надо думать. А об остальном не надо, нет.
И не стоит зацикливаться. Гершон прав, тут до них два года работал детский сад, за это время всё неприятное, образно говоря, выветрилось, и дом снова стал семейным очагом. А вместо того чтобы представлять себе колючую проволоку по периметру сада и то, как пленных вытаскивают из машины и волокут внутрь дома на допрос, ей надо сосредоточиться на других картинках: представить себе малышей, вот они играют в саду, бегают, потом ползком преодолевают лестницу, по одной ступеньке за раз, их сладенькие пухлые ножки и милые кудряшки на потных головках.