Лексикон света и тьмы

Вот на чём ей придётся сосредоточиться. Держать себя в узде и ценить, что им так повезло, потому что им и правда очень повезло. Она нашла хорошего мужа, она поселится на вилле, вся её семья выжила в войну, вся её семья уцелела, отделавшись финансовыми увечьями, им лишь ампутировали недвижимость, деньги и достаток. Хотя от других знакомых ей еврейских семей остались только пустые квартиры. А люди были уничтожены, низведены до имён, которые читают в синагоге. Встретишь старинного приятеля и спросишь об общих знакомых. Что известно о таких-то? Как они справились, так формулируется вопрос, а собеседник начинает нервно моргать или вдруг примется расчёсывать себе руку, явно медля с ответом. Все погибли. И тогда ни в коем случае нельзя спрашивать о малышах, выучила Эллен, – нельзя спрашивать о детях двух лет, о детях четырёх лет, о детях семи лет, потому что все они тоже погибли.

Ей повезло, она не погибла, её не убили, как убили отца Гершона, мужа Марии. И хотя война уничтожила их экономически, всё же в конце концов они сумели приобрести хороший дом в приличном и приятном районе Тронхейма. Мы счастливчики, снова и снова уговаривает себя Эллен. Но не может избавиться от скверного чувства – что-то они делают не так. Когда они входят в калитку, её пробивает холодная дрожь. Ты знаешь, что в этих комнатах несколько сотен людей прошли через пытки?

Гершон спускает Яннике на землю, она тут же убегает вглубь сада, принимается его исследовать. Носится, как щенок, с места на место. Трогает сушилки, на них можно вешать одежду, но и лазить по ним можно. Смотрит на клумбы и овощные грядки и на деревья, их тут много, и на каждое можно будет забраться.

Гершон достаёт ключи. Из дома должны были всё вывезти, этим занималась Мария, поскольку предыдущие хозяева, семейство Тамбс Люке, уже уехали в Осло. Теперь это дом Гершона и Эллен, он с небольшой доплатой обменян на секцию в строящемся таунхаусе в Холмене.

Здесь. Они будут жить здесь. Всё будет хорошо, думает Эллен и берёт Гершона под руку. Всё-таки какой же он красавчик! Карие глаза, тёмные кудри, смуглая кожа. Он одновременно предприимчивый и осмотрительный. Эллен кладёт голову ему на плечо. Всё будет прекрасно, говорит она себе, в очередной раз с усилием отводя взгляд от подвальных окон, они забраны металлическими решётками, кольца на перекрестье прутьев напоминают наручники.

Д как Депрессия в Двадцатые годы в Норвегии, когда сельское и провинциальное население повально жило в нищете. Хотя среди биографов Хенри Риннана единства нет. Если одни подчёркивают крайнюю бедность его семьи, как, например, Пер Ханссон в книге «Кем был Хенри Риннан?», то другие это оспаривают и даже утверждают обратное: конечно, двадцатые-тридцатые годы были очень тяжёлыми, но положение Риннанов было не хуже, а возможно, и лучше, чем у многих других. Да, семья была бедная, куча детей мал мала меньше, но жили они в собственном доме в центре города, и отец владел мастерской. Дядя Хенри имел долю в процветающем спортивном магазине, который торговал автомобилями и – неслыханное дело! – построил бензоколонку. Дедушка и бабушка Хенри жили на хуторе недалеко от города, поэтому, как пишут многие исследователи, при нужде родители Хенри, скорее всего, могли попросить у них овощей и мяса. Ничто не указывает на то, что жизнь Хенри Оливера Риннана была тяжелее, чем у других, что ж до истории с женскими сапожками, которую рассказала в интервью бывшая учительница Риннана, то ведь возможно и такое объяснение: речь о единичном случае, производном от сумбурного утра в семье с несколькими маленькими детьми; кому из родителей не доводилось хоть раз оказаться в том же положении и, обнаружив в разгар трудного, напряженного утра, что варежки со вчерашнего вечера валяются, забытые и мокрые, в детском рюкзачке, натягивать на маленькую ручку рукавицы большего размера или вовсе уговаривать малыша втянуть по дороге в садик кулачки в рукава комбинезона?

Д как Двигатель, как прокладки, фильтры, колодки, болты, шланги, фитили, свечи и прочие запчасти машины. Хенри знает их все назубок, он затверживает их, копаясь под капотом «форда», он мчится в мастерскую, едва улучит минутку, он не надышится на «фордик», слаженность работы всех его механизмов подобна чуду, Хенри распирает гордость, и она растёт с каждой улыбкой дяди.

– Ты стал настоящим механиком, – говорит дядя, когда Хенри является из мастерской с руками по локоть в саже и масле, и Хенри знает, что так и есть. В машинах он разбирается, это да.

Д как Детство.

– Что я помню? – говорит Грета. – Я помню сад, там была сушилка с деревянными перекладинами, и там можно было играть. Мы с Яннике жили в одной комнате, рядом с кухней. Ещё помню мансарду с арочным окном, мама отлёживалась там, когда её мучила мигрень. Тогда надо было вести себя тихо и к маме не подходить. Помню, что мы с Яннике устроили на чердаке тайный клуб, и Яннике нашла там что-то из военного времени, но об этом она пусть сама расскажет. Помню, что мы устраивали в подвале театр, и я стояла наверху лестницы и раздавала билеты. Больше я ничего и не помню, но одно знаю точно. Маму дом попросту убил.

Д как Дух времени, Дух времени в Тронхейме тридцатых годов. Все, кто предназначен на убой, должны сначала быть обесчеловечены. Различия в манере одеваться и собственный стиль упраздняются. Никаких синих вельветовых пиджаков и любимых рубашек в узкую полоску и с белыми пуговками. Никаких наручных часов и кожаных туфель. Тонкие летние платья, цветастые блузки, жемчужные ожерелья, кольца с переливающимися камешками – всё под запрет.

Далее причёски. Никаких больше чёлок, которые падают на глаза, а вы откидываете их с лица элегантным движением головы. А также никаких косичек, хвостиков и локонов, которые можно поднять и заколоть шпильками. Прочь нафабренные усы, которые восковыми завитками застывают у щёк, но прочь и бороды, которые мягко лежат на подбородке, иногда вбирая в себя хлебные крошки или каплю соуса, и тогда жена, наклонившись, смахивает лишнее носовым платком.

Все намёки на индивидуальность, на личность должны отсутствовать, чтобы палач не узнал себя в лицах своих жертв. Такая дистанция необходима. Иначе следующий шаг станет невозможен, он будет ощущаться как убийство собственного отражения.

После обесчеловечивания можно начинать работы по сбору, сортировке и убийству заключённых. И делать её без включения чувств, упорядоченно, аккуратно, планомерно, так же, как продумывают систему мер по уничтожению крыс, если они заполонили город, разнося заразу и грязь и тем беспокоя жителей.

Дух времени в Тронхейме тридцатых годов потихоньку обесчеловечивал Гершона, и к началу войны он уже был исторгнут из большинства гражданских категорий, печальный список которых продолжал расти. Он больше не норвежец. Не студент. Не житель Тронхейма, не дровосек, не барабанщик, не любитель джаза, не бабник, не математик, не сын и не брат. Он еврей. А к евреям относятся с подозрением. То же самое происходит с его братом Якобом и матерью Марией. В квартире проводят обыск. Солдаты находят на столе Гершона фотографии арийских девушек. Его вызывают на допрос и предупреждают, чтобы он на пушечный выстрел не подходил к норвежкам, если не хочет отправиться к папочке в Фалстад. Засим его отпускают.

Всем в семье кажется лучшим выходом, если он переберётся в Осло и попробует прижиться там. Но быстро выясняется, что продолжать учёбу он не может, поскольку власти конфисковали все сбережения Комиссаров.

Друг отца соглашается помочь и берёт его счетоводом.

Остальных проходивших по делу о распространении новостей Би-би-си казнят. В том числе брата Марии.

Со временем у них конфискуют и квартиру тоже. Якоб поселяется в другой еврейской семье, Мария перебирается в пансионат. Тут до Якоба доходят слухи, что за ним с матерью ведётся слежка, и они решают тоже уехать в Осло. Наступает весна. Наступает лето сорок второго года, Гершон получает обрывочные сведения, что тебя отправили в Северную Норвегию в качестве переводчика для русских военнопленных, которые строят там вдоль дорог заграждения от снега. В записях Гершона о детстве и о том, как всё изменилось, я читаю (это папка переплетённых листов А4):

Весной 1942 года жизнь была скорее спокойная. Количество арестованных евреев оставалось небольшим, но синагогу в Тронхейме немцы отобрали, разорили и превратили в казарму. Несколько эпизодов настораживали, заставляя предполагать, что власти Тронхейма намереваются перейти к систематическим акциям. […] И вот 8 октября 1942 года и – шок.

8 октября сорок второго года на пороге комнаты Гершона, как всегда, лежит газета. Одеваясь, он слышит, что хозяйка плачет на кухне. Он стучится, приоткрывает дверь, и ему навстречу поворачивается хозяйка со свежей газетой в руках и непривычной жёсткостью во взгляде.